После того как благодаря Казаннику Борис Ельцин все же попал в Верховный Совет, мы реализовали идею с выдвижением его кандидатуры в председатели Верховного Совета и самоотводом.
Мы видели, что в рамках той парадной подготовки к Съезду, которую вели Михаил Горбачев с Анатолием Лукьяновым, явление Ельцина в политической жизни страны полностью игнорировалось. Для нас дилемма состояла в следующем: принимать ли это игнорирование или противостоять ему. Наш подход сводился к тому, что обязательно надо использовать трибуну Съезда, чтобы подчеркнуть самое важное для нас: суть происходящего в стране – монополия «ордена меченосцев» на народное представительство разрушена. А затем уже заявить, что на данном этапе мы не хотим противопоставлять Ельцина Горбачеву, что потенциал Горбачева как реформатора не исчерпан, что мы будем его поддерживать и не станем нагнетать напряженность.
Выдвижение – да, чтобы обозначить, что избиратели уже имеют свое истинное слово в зале, но предлагать состязание Горбачеву, когда он, бесспорно, оставался перспективной политической личностью, мне казалось неуместным. Но идеей самоотвода Ельцин до конца так и не проникся, и слова его с просьбой об отводе не прозвучали так, как мы планировали. Сделал он это с какой-то внутренней неохотой, без должного воодушевления.
Как ни странно, президиум Съезда не был готов к такому естественному для нас повороту событий – выдвижению кандидатуры Ельцина на пост председателя Верховного Совета. Последовали какие-то неуклюжие попытки блокировать выдвижение. Очевидно, в президиуме боялись самой процедуры обсуждения, сравнительных характеристик, возможных отрицательных оценок тому, что было связано с именем Горбачева. Это было удивительно.
После самоотвода Ельцина начался поиск той влиятельной государственной структуры, которую он мог бы возглавить. Обсуждался вариант, при котором Ельцин становился бы председателем Палаты национальностей. Когда он отпал, мы стали подумывать о председателе комитета народного контроля. Нам представлялось, что борьба с номенклатурой могла бы стать тем мощным рычагом, который расширил бы возможности и Ельцина, и поддерживавших его демократов. Сразу возникали некие романтические соображения, что под руководством Ельцина народный контроль превратится в полноценную организацию и начнет разворачивать борьбу с номенклатурой. Воображение рисовало заманчивые картины: клубы избирателей, группы поддержки на местах как ростки зарождающегося гражданского общества. Но Горбачев, естественно, был против.
Он проявлял внешнюю лояльность к нашим поискам. Каждый день мы вели с ним переговоры. Он заверял, что Ельцину будет подобрано достойное место. В конце концов надежды, связанные с народным контролем, рухнули. Нам было очень обидно. Ельцин был избран председателем комитета по архитектуре и строительству – видимо, это был максимум того, на что был готов согласиться Горбачев в надежде, что в пыли строительных проблем, в этом внешне малозначительном и неприглядном комитете Ельцин просто потеряется.
Я разговаривал с Горбачевым всего один раз, хотя на самом деле искренне стремился с ним познакомиться и пообщаться. В тот момент мне казалось важным высказать ему некоторые свои соображения. Надо сказать, что на разных предсъездовских собраниях мною предпринимались такие попытки.
Я думаю, Горбачев был в курсе нашей бурной деятельности по объединению оппозиционных, демократических депутатов. Мы проявляли большую активность в подготовке альтернативной повестки дня: сбили уральскую депутатскую группу и тесно сотрудничали с депутатами-москвичами. Словом, все это не могло пройти мимо его внимания.
И вот, после одного из собраний (это было в Кремле) я подошел к Горбачеву, представился и сказал, что хочу обсудить один очень важный, на мой взгляд, вопрос. Я попытался ему объяснить, что нельзя мешкать с переводом системы власти от партийных к государственным структурам, что до тех пор, пока не будет осознана опасность участия КПСС в процессе обновления, хорошие идеи, заявленные в 1985 году, вряд ли обретут второе дыхание в 1989-м.
Едва ли этот мой порыв можно расценивать как предложение сотрудничества. Тогда у меня не было ни таких возможностей, ни, главное, ясных планов совместных действий, разработанных демократами. Моя речь была попыткой оценить с участием Горбачева реакцию регионов на происходящее. Тезис Горбачева о том, что партийные органы остаются лидерами перестроечных процессов, что перестройка – дело партии, КПСС, в то время уже приобрел режущий слух лицемерный характер. Я пытался объяснить, что на самом деле все абсолютно не так, что выборы показали: есть серьезный потенциал в обществе, он не равен партии и не может быть сведен к партийным формам и структурам.
Для Горбачева разговор был абсолютно случайный, утомительный, и мало его привлекавший. Он очень устало меня выслушал и все. Для меня разговор был важен еще и по другим причинам. Моим правилом было: добиваясь реализации каких-то идей или отстаивая какие-то убеждения, предлагать их моим оппонентам прежде, чем они начнут обретать практическую форму. После неудачного разговора с Горбачевым я был оправдан перед своим внутренним голосом и чист. Такую же попытку я сделал и в отношении Александра Яковлева. С ним у нас состоялась очень хорошая беседа, не имевшая, правда, никаких практических последствий.
Добившись разговора с Михаилом Горбачевым, я ждал, что он ко мне прислушается. Я считал, что у него был какой-то личный интерес, любопытство к этой стороне жизни. Но очень скоро это ощущение выветрилось. Горбачев продолжал виртуозно работать в аппаратном стиле, упиваясь своей способностью общаться с публикой в более свободной и раскрепощенной манере, чем это умели делать его предшественники. Желания видеть реальность, готовности к нетрадиционным для партийного воспитания действиям я больше в нем не находил. Нас вытолкнули на российский уровень