Штурм Белого дома или бесшумная изоляция Ельцина с точки зрения технической не представляли никакой проблемы для военных. Но гэкачеписты забыли, что у армии до этого были Вильнюс, Тбилиси, Баку. Армия заняла позицию выжидания не просто с целью понять, чья возьмет. Она выжидала от нежелания проливать кровь. Мне кажется, так именно и было, хотя вопросов к военным остается много.
20 в ночь мы ожидали штурма.
Не помню, чтобы тема безопасности президента звучала чересчур назойливо. Ну, скажем, иногда он уходил отдыхать не в свой кабинет, а в соседние. Но в целом разговоры на эту тему не культивировались.
Сейчас многие задаются вопросом: а не была ли форосская изоляция Горбачева на самом деле самоизоляцией? Должен сказать, что 19-21 августа таких сомнений у нас не было. На связь он не выходил. Мы посылали несколько групп, чтобы выяснить, что же все-таки произошло с Горбачевым, но никаких существенных или внятных сведений они не привезли.
Этот вопрос важен для восстановления исторической истины. Но если говорить о логике нашего поведения… Для нас губительным был даже намек на то, что Горбачев заодно с гэкачепистами. Мы бы потеряли главный стержень своей позиции. Горбачев, изолированный в Форосе, был нашей опорой. И высшим достижением, пиком ельцинской политики, ельцинской линии было то обстоятельство, что если вплоть до 6 часов 19 августа он был непримиримым оппонентом Горбачева, то после обнародования обращений ГКЧП, он стал его единственным защитником.
21 августа в среду утром Крючков позвонил Ельцину с предложением лететь вместе в Форос к Горбачеву. Когда я зашел к Борису Николаевичу, он сообщил, что был такой разговор и что он готов лететь, учитывая, что освобожденный, привезенный в Москву Горбачев — это достойный итог нашей исходной позиции в истории с ГКЧП.
Не могу сказать, что я был в восторге от этой идеи. На мой взгляд, хотя со стороны Ельцина такой жест выглядел сверхблагородно, он не был приемлем ни человечески, ни политически, ни организационно.
Я был против прежде всего по соображениям безопасности. Но мне казалось, что это и политически неправильно. Три дня путча уже изменили всю конструкцию власти — по крайней мере на территории России. Власть уже переместилась в Белый дом, а президент России превратился в мощную фигуру, несущую реальную ответственность за состояние дел в стране, за политику России.
Меня несколько удивляло, с какой настойчивостью, почти категоричностью Ельцин туда стремился. Не знаю, может быть, он видел в этом достойный человеческий поступок. И с психологической точки зрения весьма выигрышный — вчера оппоненты, политические соперники, а сегодня Ельцин вызволяет Горбачева из плена. Всем своим поведением во время путча Ельцин как бы оправдывал, спасал Горбачева политически, а в Форосе мог бы сделать это лично, зримо.
Депутаты одобрили идею полета в Форос, но высказались категорически против того, чтобы это делал сам президент. Тут же сформировали форосскую команду — Руцкой, Силаев и все остальные. Мне казалось вполне достаточным, что за Горбачевым полетели вице-президент с премьер-министром по поручению Верховного Совета и президента.
В этот момент впервые объявились ближайшие помощники Горбачева, если не считать, что в один из трех дней в Белый дом приходил Александр Николаевич Яковлев, долгое время бывший главным соратником Горбачева в перестройке, член президентского Совета. Его поступок был воспринят с ликованием участниками живого кольца, с трепетом и дружеской благодарностью — нами.
То же значение имел приход в Белый дом в одну из ночей Эдуарда Шеварднадзе. Реакция Шеварднадзе полностью совпадала с его публичным пророчеством о надвигающейся диктатуре, которое он сделал на союзном съезде. Говорили ли они что-нибудь в объяснение всей этой истории? Как комментировали форосское заточение? Не было ни времени, ни желания обсуждать детали. Да и вся атмосфера не благоприятствовала дотошному выяснению истории заговора и мотивов хунты.
Что касается остальных помощников Горбачева, то прямой связи у нас с ними не было. Все они проявились в тот день, когда начала формироваться бригада для поездки в Форос. Как известно, туда отправились вместе с нашими посланниками — Руцким и Силаевым — Вадим Бакатин и Евгений Примаков. Больше я не помню ни одного эпизода сотрудничества с ними за все три дня.
Надо отдавать себе отчет в том, что у этих людей не было восторга по поводу того, что мы делали. Но сейчас неловко высчитывать, кто через сколько минут объявил о своем неприятии замыслов ГКЧП. Независимо от своих политических симпатий и антипатий ни Примаков, ни Бакатин по сути своей не могли быть солидарны с путчистами — это главное. А остальное — вопрос не социально-политический, а значит для меня и не особенно важный.
Я думаю, их обуревали противоречивые чувства — вряд ли они могли симпатизировать Ельцину, но одновременно надеялись, что путч не пройдет. И возможно увидели всю ситуацию в ином нежели мы свете — как шанс к сплочению коммунистов-реформаторов, как шанс вернуть утраченные ценности советско-коммунистического строя. Они рассчитывали, что сама попытка воспрепятствовать перестройке по-новому объединит всех демократически настроенных членов КПСС. Ведь именно на этой волне Горбачев рассчитывал довести до конца новоогаревский процесс…
Многие из помощников Горбачева не признавали и не признают исторической необходимости распада системы. Они убеждены, что Союз мог быть сохранен. В этом наше разногласие принципиально — в этом, а не в личных симпатиях-антипатиях.
Мы расходимся в отношении к тому, что называется работой истории. Здесь сталкиваются два видения судьбы нашей страны. До сих пор эта разность взглядов на истоки и коренные причины краха СССР сохраняется в российском обществе — даже среди профессиональной политической элиты и, по-моему, существенно сказывается на слабом объединении усилий в пользу модернизационного процесса.
Как бы ни были исторически величественны события тех трех дней, как бы ни были они освящены самыми благородными порывами их участников, коренные причины и фундаментальные последствия путча по большому счету лежали совсем в иной плоскости
…За то время, пока представители российского руководства, направлявшиеся в Форос, были в воздухе, Борис Николаевич многократно — до десятка раз — связывался с Кравчуком, авиаторами, аэродромами. Он договаривался, какой самолет где приземлять и как сделать так, чтобы российский самолет долетел быстрее, чем тот, который нес на борту Лукьянова, Язова и Крючкова. Горбачев согласился…