На одном заседании так называемой согласительной группы съезда, в рамках которой предпринимались попытки выработать текст соглашения между тремя ветвями власти, Ельцину было выдвинуто жесткое условие — отправить меня в отставку. Это требование преподносилось следующим образом: «Либо мы подписываем соглашение и вы убираете Бурбулиса, либо вы его не убираете и мы не подписываем».
После одного такого обсуждения на группе Ельцин связался со мной по телефону и сказал, что его удивило и обескуражило, что с этим требованием солидарна не только оппозиция, но и демократы. Я спросил, кого он имеет в виду. Борис Николаевич ответил: Шейнис, Амбарцумов… Я просил его только об одном: если ему действительно придется отступить, то пусть он не подписывает никаких документов, не переговорив со мной.
Тем не менее вскоре по телевидению было объявлено, что достигнуто эпохальное соглашение между тремя ветвями власти, подписан выдающийся документ и что президент принял решение об отставке Бурбулиса. Указ об отставке был подписан, но около месяца не выпускался, такая практика иногда применяется.
Я думаю, что у президента было двойственное ощущение. С одной стороны, он испытывал сложные чувства — и человеческие, и товарищеские. Нас связывала не только работа, не только служение идее, но и много просто жизненного, житейского, без чего не было бы ни работы, ни реформ.
Ельцин сказал, что так сложилось, что моя отставка неизбежна, что нам надо годик прожить по-другому, а там мы все наверстаем.
В то же время я не мог не заметить, что президент, приняв решение, почувствовал психологическое облегчение. Отстранив меня, он вправе был надеяться, что сверхпристрастное, сверхнепримиримое отношение к нему со стороны депутатов и многих политических деятелей России изменится. Отправляя меня в отставку, Ельцин ограждал себя от необходимости даже эмоционально откликаться на упреки в полной идейной зависимости от Бурбулиса. После моей отставки можно было подвести черту под разговорами о «сером кардинале», о «коллективном Распутине», о том, что Ельцин — игрушка в руках кремлевских интриганов.
Теперь я понимаю, что слухи и намеки, популярные в депутатском корпусе (их с дьявольским блеском озвучивал Травкин), что вот мол доверили страну молодым выскочкам, Ельцин превратился в их орудие, эти разговоры не только вселяли в президента раздражение, но и били самым непосредственным образом по его самолюбию…
Объяснение было трудным. Мне важно было передать Ельцину мою тревогу за судьбу реформ. Я не скрывал своих опасений, что отсутствие последовательной позиции и возможности воплощать ее в жизнь достойно, дорожа своим словом, делом и своим человеческим окружением, могут превратить президента в марионетку.
Естественно, Ельцин с этим не согласился, и в заключение сказал, что разговор его очень огорчил. Но я и сейчас о том разговоре не жалею. Я убежден, что мало существует людей, которые могли бы и должны были бы говорить с Ельциным так — предельно откровенно.
Я сказал, что постараюсь создать организацию, которая будет заниматься тем же самым, но уже не на государственном уровне, и надеюсь, что наше сотрудничество продолжится. Так я ушел из Кремля. Находка Президента