В сентябре 1993 года не исключая, что в любой момент политический кризис может разрешиться новыми парламентскими выборами, демократы после длительных согласований выступили с заявлением для граждан России. Заявление подписали Александр Яковлев, многие представители реформаторского крыла в правительстве и группа общественно-политических деятелей демократического направления.
Нам представлялось, что избирательная кампания поможет выявить новых политически одаренных людей, которых впоследствии можно будет собрать в профессиональную партию. А кроме того, я лично надеялся, что подготовка к выборам сплотит нас — тех, кого называют демократами, — заставит нас нуждаться друг в друге и относиться друг к другу с большим доверием. Я верил, что серьезная политическая работа, от исхода которой слишком многое зависело — и для страны, и для нас лично — снова сблизит нас.
Это удалось в самой малой степени. Скорее произошло другое: выборы обнажили противоречия, которые копились в стане демократов в течение последних двух лет.
Я полагаю, что и референдум по конституции, и выборы могли принести совершенно другие результаты, если бы демократы посчитали нужным учесть и использовать ряд обстоятельств. Первая ошибка состояла в том, что мы поддались тому господствующему в обществе настроению, которое я называю потерей социальной чувствительности.
Мы не ставили себе задачи понять, к чему люди стремятся, от чего отказываются, на что надеются, что предпочитают. Мы не стремились «прочитать» их мысли, проникнуться их интересами. Мы зачисляли в своих сторонников и потенциальных избирателей всех тех, кто поддержал апрельский референдум о доверии к президенту и его социально-экономическому курсу.
Но мы не обращали внимания на то, что эти люди дифференцированы — по возрасту, по профессии, по месту жительства… Как бы человек ни был заинтересован в переменах, у работника оборонного предприятия, отягощенного специфическим опытом прошедших десятилетий, и у, скажем, бригадира полеводов при общем стремлении жить лучше есть собственные интересы и потребности. Это надо было учитывать. Жириновский в какой-то мере это сделал, хотя и в несколько вызывающе-конъюнктурной манере.
Второй просчет — мы не сумели точно и доступно объяснить, куда мы людей зовем. «Свобода, собственность, законность» — я до сих пор считаю эти три ценности безупречными. Но высокие слова надо было переводить на язык российских будней и житейских забот. Нужно было достучаться до каждого и растолковать, что в сегодняшней жизни означает свобода.
Для многих граждан России свобода оказалась не только вожделенной, но и пугающей. Нет навыков жить в условиях каждодневного выбора, зато есть оставшаяся от прошлого потребность в регламентации жизни, в каком-то установленном порядке. Одно дело — символ свободы в распадающемся тоталитарном обществе. Он далек и притягателен. Другое — в государстве, не использующем откровенные идеологические репрессии и не практикующим прямое ежедневное подавление инакомыслия. Оказалось, что сегодня притягивает другое — надежность, определенность.
А самой большой ошибкой «Выбора России» я считаю отказ поколебать президента в его приверженности роли социального арбитра. Мне казалось, что в России сложилась довольно редкая ситуация, когда готовность главы государства проявить политическую волю, могла иметь решающее значение в исходе событий и их последствиях.
Я все время думал: почему Ельцин предпочел роль арбитра, когда страна нуждалась в ясной президентской позиции? Что им двигало? Почему он даже за конституцию агитировал как-то вяло и невнятно, хотя ее принятие было для него вопросом жизни и смерти?
Сказался ряд довольно странных обстоятельств. Во-первых, я хорошо знаю, понимаю и чувствую, в каком напряжении работал Ельцин все эти годы, добиваясь сохранения мира в России — часто ценой уступок в идейном и политическом курсе, который он проводил. Очевидно, усугубили усталость психологические перегрузки сентябрьско-октябрьских дней.
Но одновременно октябрь принес Ельцину совершенно удивительное состояние. Верховный Совет в последний год превратился для него в постоянно заряженную мину. И вдруг она обезврежена. Президент оказался в состоянии бесконтрольного главы государства, в состоянии человека, перед которым вообще нет никаких препятствий кроме собственно внутренних личностных преград, которые он сам себе поставил.
Похоже, он начал считать, что ни левые, которые его постоянно кусают, ни правые, которые от него постоянно что-то требуют, существенного значения для жизни страны не имеют. Не зря он постоянно повторяет «Я народный президент, я избран народом», как бы накачивая, накручивая и уговаривая себя, что есть какой-то единый народ. Он демонстративно отталкивает от себя мысль о том, что мы переживаем переходный период, существуем в борьбе идей, в идеологической нестабильности. Он не может отбросить психологию человека, привыкшего властвовать и обретшего вдруг возможность властвовать бесконтрольно.
Я не исключаю, что подспудно Ельцин и не желает становления сильного политического блока реформаторов, сплоченного бескомпромиссными убеждениями. Такое объединение лишало бы президента исключительности и развеяло бы образ харизматического лидера, вершащего судьбы России в гордом одиночестве. Из главы государства он превращается как бы в порученца партии.
Немало написано о том, что Ельцин силен как разрушитель, как лидер в экстремальной ситуации, и что навыки обыденной и не публичной политической работы ему не очень присущи… Все отмечали его бунтарский характер и мало кто обращал внимание на то, что его путь к вершинам власти в КПСС был не совсем типичен для партийного функционера советской эпохи.
Ельцин в отличие от остальных высших коммунистических сановников не прошел все ступени партийной лестницы. Его карьера в Свердловском обкоме КПСС была стремительной. Ему не пришлось унижаться в высоких кабинетах, годами участвовать в лицемерных партийных ритуалах и посиделках, осваивать механизмы партийного приспособленчества. Он «въехал» в обком как молодой способный хозяйственник — сразу руководить строительным отделом. Система не смогла обломать его до конца.
Скоро Ельцин стал первым секретарем крупнейшей области — вдали от центра в положении микро-бая, микро-хана, микро-царя. А когда оказался в Москве, то довольно быстро вступил в конфликт с партийным начальством. Желание быть первым любой ценой побеждало в нем все. Московский бунт Ельцина был не просто протестом против партийного маразма, но и вызовом, демонстративным отказом от дисциплины корпоративного труда.
Я думаю, что эта черта проявилась и в последние годы. Сколько раз случалось, что президент как будто исчезал с политического горизонта и вся страна ломала голову: где он, чем занят, работает или нет? А затем появлялся Ельцин с какой-то «находкой», вновь заявляя о себе в демонстративно эпатирующей манере. Так проявлялась его склонность к импульсивному стилю жизни, потребность в публичном властвовании.
Я думаю, что есть еще одна причина самоустранения Ельцина от предвыборной борьбы. На каком-то этапе Борис Николаевич начал искренне сомневаться, в ту ли сторону он порулил. Решения конца 1991 — начала 1992 года без Ельцина не могли быть приняты и реализованы. Но до какой степени он осознавал необходимость того, что делает, до какой степени он признал новые ценности своими, этот вопрос был открыт.
Не так уж неправы были те наши критики, которые постоянно муссировали тему «окружения». Как же можно было обойтись без «влияния окружения», как можно было это влияние ослаблять, когда речь шла о смене мировоззрения всей жизни человека…
Не исключено, что октябрьские события надломили Ельцина, создали ему комплекс вины, который парализовал его в выражении собственных политических пристрастий перед выборами. Переживания оправдывают Ельцина как человека, но абсолютно не оправдывают как политика.
Наверное, вина «Выбора России», моя лично вина, состояла в том, что президент не получил накануне выборов жесткого предупреждения с нашей стороны. Речь не о том, что мы должны были его предупредить о потере нашего расположения /демократы всегда отличались групповым пристрастием к личности Ельцина/. Я имею в виду другое предупреждение, которое звучало бы так: есть наш общий, коллективными усилиями выработанный политический курс, который не должен зависеть от настроения президента, либо от его симпатий или антипатий к каким-то персонам.
Но «Выбор России» проявил недопустимую беспечность. С этой идеей я остался внутри блока в одиночестве. Борьба за Президента