Наше знакомство с Ельциным заняло годы, состоявшись как бы с нескольких заходов.
Первое, заочное знакомство с Ельциным относится к середине семидесятых годов, когда я учился на философском факультете Уральского университета. В 1976 году Ельцин стал первым секретарем обкома КПСС, фактическим хозяином Свердловской области. Секретарем он был честолюбивым, стремившимся к заметной, эффективной деятельности. Он поощрял суперделовитость и стремился демонстрировать ее в своей работе.
Все десять лет, пока Ельцин занимал эту должность, отношение к нему в области не менялось – его считали крепким руководителем, умевшим выбивать из Центра все необходимое для развития своей области. Он охотно поддерживал различные почины, поощрял индустриальные победы в кратчайшие сроки, брался за всесоюзные стройки вроде строительства дороги Свердловск – Челябинск, за возведение жилищных комплексов массовым методом. Общение с народом на улицах, блестяще проведенная встреча со студенчеством Свердловской области, прилюдное распекательство незадачливых руководителей – это были акции в его духе. Ельцин стремился быть требовательным и жестким начальником, однако все его жесткие действия, как правило, сопровождались прямой и конкретной пользой для области и ее жителей.
Ельцин не слыл в народе ни партийным болтуном, ни холуем, обслуживавшим желания высшего руководства КПСС. Он просто умел добиваться поставленной цели. Даже те, кто сталкивался с ним не в самых для себя благоприятных обстоятельствах, те, кто испытывал на себе его сверхтребовательность и жесткость, даже они не могли отрицать пользы, которую он приносил городу и региону.
Факультет, на котором я учился, был философским, то есть идеологическим, поэтому мы невольно существовали в атмосфере, на которую стиль работы первого секретаря, партийные дела области и его специфическая партийная среда наложили сильный отпечаток. Мы пристрастно, внимательно, с неослабевавшим интересом следили за Ельциным.
Второе знакомство – это 1987 год, Октябрьский пленум ЦК КПСС, знаменитая речь Ельцина. Сама речь в ту пору нигде не была опубликована, но в Свердловске по рукам ходили какие-то списки, какие-то тексты выступлений – бог знает, достоверные ли. Ходили по рукам и распечатки пленарных выступлений наших земляков – Рыжкова, Рябова. Все это будоражило, волновало, вызывало интерес.
В октябре 1987 года Свердловск впервые рискнул выйти на улицу. Ясно, что этот выход был не только прямым результатом двухлетних разговоров о перестройке и гласности, об общечеловеческих ценностях. Он состоялся потому, что после двух лет перестройки свободолюбие и самостоятельность уже могли остаться безнаказанными. Удивительно, но обида за Ельцина, за то, как с ним обошлись, выплеснулась с кухонь, курилок – мест традиционного перемывания косточек властям – на улицу, обрела форму публичных выступлений. Сначала это были стихийные собрания на предприятиях, в вузах, затем это переросло в митинги разноликой городской публики. Состоялся такой митинг и у здания обкома.
События имели продолжение – в том числе и в моей личной судьбе. В тот год мы начали организовывать в Свердловске Городскую дискуссионную трибуну, которая со временем превратилась в штаб по подготовке демократических выборов народных депутатов СССР весной 1989 года. Мы вступили в контакт с московской командой Ельцина. Из Свердловска в Москву перевозились тысячи напечатанных в нашем городе и, естественно, несанкционированных государственными и партийными органами листовок в пользу Ельцина. Одно время предполагалось, что в народные депутаты СССР Борис Николаевич будет баллотироваться в Свердловске: окружное предвыборное собрание по Ленинскому избирательному округу приняло решение выдвинуть три кандидатуры из 14. В числе трех были Ельцин и я. В штабе началось наше активное сотрудничество. Позже Ельцин выступил перед свердловчанами и объявил, что решил идти на выборы в Москве, тем самым открыв дорогу двум оставшимся кандидатам. Вскоре после выборов – 5 мая 1989 года – произошла наша личная встреча. Мы приехали в Москву с моим свердловским коллегой депутатом Владимиром Волковым, чтобы наладить сотрудничество в подготовке первого Съезда народных депутатов с московской депутатской группой. Мы встретились с Ельциным и все вместе отправились к Олегу Тимофеевичу Богомолову, тогда директору Института экономики мировой социалистической системы АН СССР (с 1991 года переименован в Институт международных экономических и политических исследований РАН).
С этого дня началась наша практически ежедневная согласованная работа по развитию и реализации тех идей, которые родились у демократов в преддверии первого Съезда народных депутатов СССР. Мы считали, что наша главная задача – использовать институт Съезда для развития возможностей, предоставленных выборами тем депутатам, которые искренне восприняли перспективы демократизации.
Ельцин в ту пору находился в довольно сложном душевном состоянии, производил впечатление человека, возрожденного из пепла. Он тяжело входил в избирательный процесс, не имел для этого какой-либо внутренней идеи, темы. Урок, полученный от системы в самой зловещей и зверской форме, не мог пройти для него бесследно.
Но выборы завершились. Ельцин одержал феноменальную победу – получил голоса шести миллионов избирателей, более восьмидесяти процентов от принявших участие в выборах.
Сотрудничество с демократами, на которых лица официального уровня тогда еще поглядывали весьма и весьма косо, Ельцин воспринимал органично. Мы как бы прислушивались к возможностям друг друга. Для популяризации демократических идей Ельцин считался незаменимым. Я не могу сказать, что тогда он был нашим лидером. По психологическим характеристикам он, конечно, был лидером. Именно так Борис Николаевич и воспринимался в массах. Но по сути он был мостиком, соединившим своей общесоюзной известностью и славой борца за справедливость ожидания избирателей и возможности интеллектуальной элиты, которая без него вряд ли смогла бы многого добиться.
Очевидно, что встреча Ельцина с демократами была крайне полезна для обеих сторон. Ельцин искал какую-то перспективу, основу для собственных устремлений. А демократы нуждались в Ельцине, так как не могли обойтись без традиционной для советской системы харизматической и вождистской формы политической борьбы.
Не знаю, кого из нас в ту пору можно было аттестовать как стопроцентного демократа – тем более Ельцина. Могу сказать, что Ельцин очень внимательно, корректно и уважительно, не без искусства втягивался в новую среду и сам ее к себе притягивал. В данном случае речь шла не о демократах или демократизме. Это было некое иное идейное единство, опиравшееся на обличение прошлого, на жажду справедливости и на голос народа. Скорее всего, мы были просто объединением людей, наиболее последовательно выступавших против той политической системы.
Особой установки на воспитание друг друга, на притирку друг к другу ни у демократов, ни у Ельцина не было. Продолжалась каждодневная работа по конкретным вопросам – не без дискуссий, не без противоречий. Каждый наш шаг имел вполне прикладной характер. Помню, например, как мы обсуждали повестку дня и формирование руководящих органов первого Съезда. Возник сюжет с выдвижением Ельцина на пост председателя Верховного Совета. Наша идея состояла в том, чтобы кто-то из нас выдвинул кандидатуру Ельцина, а он потом должен был подняться на трибуну и взять самоотвод.
Эта разработка прекрасно продемонстрировала, что демократы и Ельцин по-разному воспринимали ситуацию. У Ельцина было абсолютное понимание того разрыва между настроениями избирателей, обеспечивших ему триумфальную победу, и настроениями депутатского корпуса. Никаких иллюзий по этому поводу он не питал. После того как Борис Николаевич созрел до идеи выдвижения, он не очень понимал, почему ему надо снимать себя с голосования… Урок с Казанником