Я считал, что партийный опыт заставляет человека самым скрупулезным образом относиться к назначению персон на ответственные посты. Я представлял, что существует некоторая система отбора, включающая в себя десятки «фильтров» и ступеней кадрово-номенклатурного роста, что Ельцин как матерый функционер исповедует принципы чрезвычайно осмотрительной кадровой политики. Посты премьер-министра, министров ассоциировались у меня с какой-то особой тщательностью в отборе, с повышенными требованиями к качествам и способностям кандидатур. Ничего подобного. На самом деле все оказалось на удивление просто.
Борис Николаевич нередко был просто не готов обсуждать деловые и человеческие качества, необходимые для того или иного государственного поста. Зачастую он охотно соглашался с каким-то предложением, довольствуясь основаниями, которые мне представлялись абсолютно недостаточными для ответственного решения.
Если назначение состоялось, то Ельцин избегал чрезмерной опеки. У него руководители по сути дела были предоставлены сами себе – их умение ориентироваться самостоятельно и являлось тем главным критерием, по которому президент судил об их способностях. Я испытал это на себе. Давая то или иное поручение, обычно строго его формулируя, но иногда только намекая, Ельцин не стремился жестко и ежеминутно контролировать исполнение, не требовал регулярных докладов. Потом, бывало, обнаруживалось, что он давал одно и то же поручение сразу нескольким сотрудникам – дублировал его. Несколько человек брались за одно и то же дело, а затем на каком-то этапе сталкивались… Как правило, эти поручения имели нерегламентированный характер, так что такая система работы одновременно была и странной (для исполнителей), и удобной (для Ельцина). По-видимому, таким образом он получал сразу несколько вариантов решения проблемы.
Когда Ельцин объявил мне о своем решении выбрать Руцкого, я сказал ему, что, на мой взгляд, это ошибка. Но добавил: «Я сделаю все, чтобы вы стали президентом».
Это было ранним утром в последний день приема заявок в Центральной избирательной комиссии. Ельцин приводил в обоснование своего выбора в общем-то правильные вещи: Руцкой проявил себя человеком открытым, откровенным, решительным, у него интересная биография, он может хорошо дополнить нашу команду. Он сказал: мы принимаем решение, которое поможет делу. Это было трудно оспаривать.
И все же почему я сразу почувствовал ошибку? Сейчас даже не знаю, как это все объяснить. В воспоминаниях трудно оставаться беспристрастным. Ситуация была необычная. Мы не собирали по Руцкому никаких досье. Настораживала, пожалуй, его страсть к позерству, шумливость.
Я даже не уверен, действительно ли сказал Ельцину «ошибка» или выразился более мягко. Ясно одно: психологически нас этот выбор укрепил, а вот практически… Я не уверен, что Руцкой реально принес какие-то существенные проценты.
Чтобы понять мое состояние в момент нашего разговора, надо учесть следующее: были такие минуты, когда Ельцин безоговорочно утверждал, что станет баллотироваться вместе со мной. Затем обычно мы сообща подвергали это утверждение пересмотру. Естественно, узнав об окончательном решении Ельцина, ни ликования, ни восторга я излучать не мог…
Многие персоны из окружения Ельцина, всегда испытывавшие беспокойство по моему поводу, решительно выступали против моей кандидатуры и не скрывали своей точки зрения от Ельцина. Эти мнения сделали свое дело. Накануне окончания регистрации кандидатов в президенты Ельцин затребовал мою объективку, долго ее изучал, вчитывался.
Теперь я понимаю, что та болезненная ситуация, в которую мы тогда попали, не была оправдана. Думаю, я стал бы нормальным вице-президентом. Однако ни мой тогдашний управленческий опыт, ни мой интеллектуально-духовный стиль работы, ни моя фамилия не соответствовали представлениям большинства обывателей о вице-президенте. Можно сказать, что не взяв меня в вице-президенты, Ельцин был прав, но взяв Руцкого, он был не прав.
Никогда после я не слышал от Ельцина сожалений по поводу его решения баллотироваться с Руцким. Анализировать – анализировал, но не сожалел. Это и понятно – сожалеть о прошлом для политика – непозволительная роскошь. Рефлексия на тему прошлого для политика губительна. Мы постоянно жили в то время в ситуации выбора и не могли заниматься самоедством по поводу одного из прошедших эпизодов. Сомневаться в прошлых решениях вместо того, чтобы решать текущие проблемы, – значит копить в себе неуверенность.
К тому же Ельцин понимал, что переход Руцкого в оппозицию был в некоторой степени предопределен и нашими ошибками, что весь пышный феномен Руцкого взрос на той непростительной ревности, которую мы допустили в деловых взаимоотношениях по неопытности, из-за несовершенства создаваемых управленческих структур и непроработанности новых властных механизмов, которые мы старались запустить в дело. Август 1991