Одновременно продолжала разыгрываться двусмысленная пьеса с новым Союзным договором в Ново-Огареве. После августа какой-либо реальный смысл этой работы был утрачен, но иллюзии относительно этих посиделок еще сохранялись, по крайней мере у Михаила Горбачева. Он очень хотел рассматривать их как консолидирующий процесс в рамках Союза.
Остальные действующие лицам представители республик не участвовали в новоогаревских дискуссиях ни умом, ни душой. Они лишь номинально присутствовали, выжидали.
Борис Николаевич всегда очень осторожно относился к перспективе распада Союза. Ни как политик, ни как человек он не испытывал восторга от тех задач, которые нам в ту пору пришлось решать. Абсолютно неверно представление о том, что Ельцин всей своей волей стремился разрушить Советский Союз. Я даже не знаю, кто из нас мог бы занимать такую демонстративную позицию. Все как раз наоборот.
Прошел референдум о независимости на Украине, продолжался парад суверенитетов внутри России. Действия республиканских руководств были не просто демонстрацией намерений, они принимали форму убежденной позиции. Россия относилась к этим процессам осторожней всех. Мы всегда осознавали меру ответственности, которая ложится на нас в этом процессе. И мы видели всю глубину последствий, которые может повлечь за собой нерегулируемый, нецивилизованный, стихийный распад.
Ельцин относился к фактически идущему распаду Союза как к политической реальности, требующей своевременного вмешательства и адекватных мер политического реагирования. И относился без того энтузиазма, который сегодня ему стараются приписать.
Руководители союзных республик все глубже начинали осознавать свой общий интерес. Исчерпавшая себя общественная система сохраняла непреодолимый оплот так называемый союзный центр. Жизненно важные процессы протекали уже в ином русле, минуя этот самый союзный центр, но он продолжал цепляться за свои собственные интересы, навязывая республикам ненужные и неэффективные усилия по подписанию договора в Ново-Огареве.
Необязательность происходящего ощущалась и в деятельности Межреспубликанского экономического комитета. Съезжались в Москву премьер-министры, их заместители, вели бесконечные разговоры о распределении долгов, о формировании бюджета, обнаруживали бесконечное множество противоречивых подходов и, ничего не добившись, и ничего не решив, разъезжались по республикам заниматься своими внутренними делами.
Я хорошо помню, как формировался общесоюзный бюджет 1991 года, как в Верховном Совете СССР с подачи правительства распространялись идеи о введении чрезвычайного экономического положения. Мы все острее чувствовали, что наша задача понять, на каких условиях российская экономика сможет самостоятельно кормить людей и защитить нас от разрухи.
И тогда я впервые в качестве пробного шара запустил идею о том, что Россия должна стать правопреемницей Советского Союза. Такое заявление выглядело несколько демонстративно, но было чрезвычайно важным, так как нас волновала правовая чистота процесса распада. Каждый день мы пытались просчитать реакцию мирового сообщества, последствия для республик Союза, варианты решения прочих ожидавшихся проблем.
В сентябре 1991 года я отправил Ельцину в Сочи ту самую знаменитую записку, в которой суммировал итоги нашей работы. Горбачев впоследствии назвал эту записку основным документом развала СССР.
Я помню весь период подготовки к беловежским соглашениям и могу утверждать, что соперничество с Горбачевым, стремление «свести с ним счеты» не занимало сколь-нибудь существенного места в побуждениях Ельцина. К тому моменту Горбачев в общем уже утратил влияние на ситуацию, оставался номинальной персоной. И если допустить, что российский президент мог руководствоваться настроениями личного характера, то он мог быть вполне удовлетворен послеавгустовским «статус-кво».
По дороге в Минск и даже тогда, когда уже началась встреча в Беловежской пуще, Ельцин оставался самым осмотрительным, самым осторожным политиком из всех нас. Он старался найти хоть какую-то зацепку, которая позволила бы удержать в сообществе Украину. Мы обсуждали этот вопрос целый день, и прекрасно помню, что очень часто дискуссия о том, нельзя ли сохранить Союз, придав ему новую перспективную правовую форму, натыкалась на проблему Горбачева. И тогда аргументы Кравчука, Фокина, Шушкевича сводились к тому, что «если бы не Горбачев, который может опять подвести, обмануть…»
Я еще раз убедился, что при всем глобальном характере процессов, происходивших в стране, при всей объективности и неотвратимости исторических событий, настигнувших Россию в эти годы, в какой-то кульминационный момент они как будто сконцентрировались в личных качествах конкретных людей так, что даже страшно становилось.
Отношения Ельцина с Горбачевым сложная тема. Для Ельцина все, связанное с Горбачевым, было болезненной реальностью. Отношения были травмированными как с той, так и с другой стороны. Я замечал, что на публике Ельцин относился к Горбачеву гораздо холоднее, чем в душе, внутри себя. Не думаю, что это была игра. В этом выражалось противоречивое внутреннее видение ситуации, в котором Ельцин, по-видимому, не отдавал себе отчета. Их отношения были перегружены эмоционально и психологически, и в этом смысле можно сказать, что они были неравнодушны друг к другу. Позже эта «сердечность» ушла в прошлое, о чем я жалею. Освобождение от союза