Идея референдума появилась не вдруг. Еще на шестом съезде, когда над кабинетом реформ нависла угроза, эта идея имелась в виду как единственный выход из ситуации, как возможность разрубить этот узел, который все больше затягивал петлю на шее только что начавшихся реформ.
Наслушавшись депутатских речей на седьмом съезде, напереживавшись, Ельцин до идеи референдума дозрел. Поздно вечером десятого декабря я получил информацию, что Ельцин дал поручение готовить текст его выступления перед депутатами, которое должно было быть выдержано в решительных, жестких тонах и которое должно было рассматриваться как прямое обращение к народу.
Я начал работать, пригласил Шахрая, Филатова, Старкова (главного редактора «Аргументов и фактов»), и мы начали думать над сценарием речи и ее текстом. Затем нам поступили те варианты речи, которые подготовили спичрайтеры — Пихоя и Ильин. В общем, мы неоднократно текст переписывали, варьировали, доводили. Позже я позвонил Борису Николаевичу, он был на даче. Мы переговорили и пришли к выводу, что самым тщательным образом надо продумать правовые последствия этого шага.
Работа кипела всю ночь. Нам надо было попытаться предусмотреть: во-первых, поведение депутатов (как они будут реагировать, какие могут быть неожиданности с их стороны), во-вторых, позицию Конституционного суда (что сделать, чтобы она была адекватной), и в-третьих, как донести эту речь в депутатском зале, это обращение к народу до самого народа. Одновременно писался текст и шел поиск тех практических действий, которые могли бы усилить поступок президента и подтвердить каждую из наших разработок.
В 8 часов утра председатель Конституционного суда Валерий Зорькин у меня в кабинете в присутствии Шахрая и Филатова прочитал с карандашом в руках текст обращения Ельцина к народу. Он внес несколько поправок, заявил, что ничего противозаконного в речи не содержится, что она отражает реальную ситуацию. А на мой главный вопрос: «Можно ли надеяться, что вы подтвердите эту оценку перед депутатами?» ответил утвердительно.
Вторая заготовка сводилась к тому, что после того, как Ельцин прочтет речь, он должен обратиться за поддержкой к депутатам. Дальше мы думали, что часть депутатов выходит за ним в Грановитую палату и тем самым лишает съезд кворума, то есть возможности агрессивно реагировать на ситуацию — корежить конституцию, выворачивать руки президенту, подвергать экзекуции правительство. Думалось, что Шахрай, Старков и Филатов смогут убедить необходимую часть депутатов совершить этот шаг. Нам важно было сделать это неожиданно, нам нужен был шок.
Ну, и наконец третий сюжет. После совета с Лужковым мы решили выбрать завод, на который отправится президент, чтобы встретиться с трудящимися и лично объяснить причины своего решения.
Выступление Ельцина на съезде должно сопровождаться динамичными действиями по объяснению его позиции, по перетягиванию на его сторону тех политических групп, от позиции которых зависело развитие ситуации. Скажем, по плану Скоков утром должен был созвать Совет федерации, на котором президент появился бы, чтобы рассказать, как он пришел к такому решению.
В реальности все сложилось гораздо более невыгодно для президента. Во-первых, он несколько неточно завершил выступление, поэтому не удалось корректно сформулировать идею выхода из зала. Я не думаю, что это главная причина того, что в Грановитую палату вышло значительно меньше депутатов, чем мы ожидали. И все же… Ельцин временами — блестящий оратор и выдающийся артист. Немало своих политических ролей он исполнил безупречно. Но в тот момент его что-то подвело. Прочитав текст, он не сумел передать энергию собственной воли и собственного мужества даже тем из депутатов в зале, кто его поддерживал.
Во-вторых, нам было важно, чтобы после речи президента был объявлен перерыв, началось бурление в кулуарах, депутаты оказались бы вне психологического диктата президиума съезда. Тогда с ними можно было бы работать. Но и это не удалось. Микрофон в президиуме захватил Хасбулатов и началась управляемая истерика депутатов.
И, наконец, Зорькин, с которым мы разговаривали утром, который знал, что произойдет, ждал этих событий и обещал подтвердить свое мнение о том, что намерения Ельцина не противоречат закону, Зорькин вышел на трибуну и заявил, что стороны должны немедленно начать согласительный процесс. Этот согласительный процесс впоследствии протекал весьма своеобразно — одна сторона держала за спиной кинжал, чтобы всадить его в спину президента, другая — действительно пыталась найти полезные компромиссы.
И последний разрушившийся замысел — это приезд Ельцина на завод. Тогда же к вечеру я понял, что это появление на заводском митинге было грубейшей ошибкой. Нельзя было президенту выступать в замкнутом трудовом коллективе. Мы, видимо, уже плохо к тому времени представляли себе настроения людей. Мы проглядели новую реальность — а именно то, что в обществе уже сложилась боязнь быть смелым, боязнь «высовываться».
Разумнее было бы позвать сторонников Ельцина на митинг на Манежной площади. Выступающие на таких митингах, как правило, мало чего бояться, но участвующие в нем приобщаются к манифестации без особых последствий для себя, для своей работы, для своих родных и близких. А завод — узкое, «простреливаемое» пространство, где все друг друга знают, встречаются каждый день, и где любую вольность тебе могут припомнить.
Обратись мы к гражданам с призывом выйти на манеж и провести президентский митинг, это было бы иначе воспринято и страной. Такой митинг иначе бы повлиял на дальнейшие поступки Ельцина, иначе он отразился бы на действиях депутатов. Ведь многие из них не против были поддержать Ельцина, но к тому времени утратили способность к волевому усилию.
Даже Совет федерации созвать не удалось, так как большинства глав республик просто не оказалось в Москве.
Я думаю, что на АЗЛК Ельцин испытал настоящее потрясение. Во всяком случае все его последующие действия, тот чудовищный компромисс, который он заключил с депутатами, свидетельствовали о президенте не то, чтобы сломленном, но уже как бы неуверенном в своей конечной цели.
История же с Зорькиным стала настоящим потрясением для меня. Как можно объяснить такое иезуитство? Ведь он не только не выполнил обещание, данное нам (что подтвердит перед съездом: намерения президента законны), но и впоследствии публично отрицал, что вообще читал текст ельцинского выступления до его оглашения на съезде, то есть попросту лгал. В нравственном плане, в плане морально вменяемого поведения, такое лицемерие необъяснимо.
Уже потом, когда прошел год и страна погрузилась в трагедию 3-4 октября, стало ясно, насколько опасно допускать в политику такой чудовищный достоевско-подобный типаж — то ли один из героев «Бесов», то ли Колядкин из «Двойника», то ли человек из подполья. В Зорькине вдруг обнаружился какой-то клубок сложнейшей внутренней парадоксальной, а на самом деле иезуитски-изощренной мотивации, когда действия предпринимаются в рамках какой-то собственной идеи, а сама идея постоянно скрывается от посторонних глаз.
Постепенно идея Зорькина превратилась в видимую. После того, как он внезапно поменял свое отношение к выступлению президента, он не только прославился как инициатор «согласительного процесса», но и вырос до политической фигуры номер три в России. До третьего участника подписанного соглашения, до главы третьей ветви власти.
Конституционный суд вместо того, чтобы оставаться высшим правовым экспертом, превратился в уникального политического арбитра. Он перешагнул рубеж собственного права и вступил на вожделенную для Зорькина и неестественную для себя почву политики. А за всем этим стоял, видимо, расчет.
Какой? Я думаю, Зорькина впечатлило то, что после речи президента съезд не поддался влиянию Ельцина, не закачался, устоял. Он увидел, что Ельцин подставил себя, что его сейчас раздавят, затопчут, что именно съезд превращается в ведущую политическую, властную силу… А чуть позже на него свалились лавры судьи- миротворца.
Страшный урок. Чудовищное преображение, объяснять его можно бесконечно. Цена — моя отставка