Проект союзного договора, подготовленного к подписанию 19 августа 1991 года, был расценен нами неоднозначно. Но тем не менее Ельцин заявил о том, что поставит под ним свою подпись. Настроение накануне подписания у нас было сложное. Многие понимали, что договор останется документом, свидетельствующим о выдающемся таланте Горбачева ловко маневрировать на пространстве текстов, обещаний, намеков, уговоров, но ни одной реальной проблемы договор не решит.
Накануне — 18 вечером — Борис Николаевич вернулся из поездки в Казахстан. Когда, встретив его в аэропорту, мы вместе отправились в Москву, то буквально на каждом шагу нам бросались в глаза признаки военно-технической активности — то броневики пройдут маршем, то колонна мотострелков. Объяснялось это вроде бы плановыми учениями войск Московского военного округа и хотя выглядело несколько театрально, особой тревоги не вызывало.
Утром 19 августа мы собрались на даче Ельцина в Архангельском. Для каждого из нас — а там были Собчак, Лужков, Силаев, Хасбулатов, Шахрай — явление ГКЧП было полной неожиданностью. Ни один не сказал, что, мол, знал, догадывался, предвидел. Все были обескуражены таким началом дня.
У нас не было разногласий в оценке происходящего. Никому и в голову не пришло колебаться — признать ли ГКЧП, не признать, подчиниться ему, не подчиниться. Все были единодушны: ГКЧП незаконен. Мне кажется, сила нашей позиции была в том, что мы сразу нащупали уязвимое место путчистов — Горбачев и все обстоятельства, связанные с его пребыванием в Форосе.
Как только мы определились в этом, то все остальные детали и особенности нашей позиции по отношению к ГКЧП стали лишь производным. У нас появилось не только убеждение в собственной правоте, но и общая воля эту правоту отстаивать.
Следующим шагом стало обращение к народу. Эту идею смело можно назвать кульминационным моментом в наших отношениях с ГКЧП, так как обращение перекрывало нам все пути к отступлению. Этот поступок стал главным, определяющим в поведении Ельцина и всей его команды, из него логически вытекали все последующие действия российской власти.
Гэкачеписты надеялись на локализацию события, на его будничность, на традиционную апатию общества к происходящему в верхах. На то, что в отсутствии информации бывший партийный функционер Ельцин потеряет какое-то время в колебаниях, сомнениях, что он упустит первый решающий миг для выражения протеста и дальше все удастся замолчать и спустить на тормозах. Но обращение Ельцина к народу, выполненное в традициях манифеста, призыва, моментально опрокинуло кулуарную технологию путча.
Я бы не сказал, что Ельцин откликнулся на происходящее с тупым безрассудством, что он не думал, не сомневался. В конце концов ему лучше, чем нам, была известна вся начинка системы, породившая в августе 1991 ГКЧП. Он лучше нас знал и действующих лиц. Колебаний у него не было, но не было и шапкозакидательского, сверхлихого настроения.
ГКЧП рассчитывал на изоляцию президента России, на то, что удастся заставить его промолчать. А дальше можно будет упаковать всю ситуацию в красивые призывы к порядку, спокойствию, дисциплине. Но они просчитались. Белый дом — штаб обороны