В 2013 году народный артист России, художественный руководитель Московского государственного театра «У Никитских ворот» Марк Григорьевич Розовский выпустил книгу и поставил на сцене своего театра спектакль «Папа, мама, я и Сталин». Постановка и по сей день занимает в репертуаре театра особое место. Эта документальная история семейной трагедии Марка Розовского о том, как политический режим мешает не только человеческой самореализации, но даже любви, семье, детству. Мешает тем ценностям, о которых в наши дня так много говорят, но при этом сторонников сталинского тоталитаризма не становится меньше.
Спектакль «Папа, мама, я и Сталин» — сильная и честная театральная постановка, которая не оставляет равнодушными зрителей. Благодарная публика в конце каждого спектакля со слезами на глазах стоя аплодирует талантливым артистам и выдающемуся мастеру Марку Розовскому, сумевшему передать всю боль и те ужасы, через которые прошли его родители и он сам. Для Марка Розовского — это не только художественное воплощение семейной истории и гражданское высказывание, но и молитва о родителях и очень личные и искренние воспоминания о папе и маме. Воспоминания непростые, горькие, но такова была сталинская эпоха, лишившая детей счастливого детства и счастливой семьи.
Ближайший спектакль состоится на сцене «У Никитских ворот» 5 марта 2025 г. в 19:00.
Билеты также можно приобрести на Яндекс Афише: https://afisha.yandex.ru/moscow/theatre_show/papa-mama-ia-i-stalin-moskovskii-teatr-u-nikitskikh-vorot
Расшифровка интервью:
Превью
Розовский М. Г. Ты лгун! Ты выдаешь себя за патриота и бабки получаешь за свои речи патриотические! Псевдопатриотические, конечно же, но тебе верят! Как же можно любить Родину и одновременно любить Сталина, который погубил миллионы людей, наших отцов, братьев, сестер?! Нас заставляли жить по лжи. Заставляли! «Ой, и у меня такая же история, точно такая же история, и у меня такая же история. Ой, вы знаете, что вы разбередили мою душу, но у меня же мама точно то же самое…» И я начинаю быть утешителем. Я говорю: ну да, да, но, слава богу, это всё ушло в прошлое.
Марков А. С. Когда я слышу от людей: «Я не хочу говорить о политике, я вне политики. Зачем ты эту тему поднимаешь?» — мне хочется таких людей привести на ваш спектакль и сказать: смотри, если ты не будешь интересоваться политикой, вот это будет с твоей семьёй, с тобой самим.
Конец превью
Марков А. С. Марк Григорьевич, 10 лет в вашем театре идёт спектакль «Папа, мама, я и Сталин». Этот спектакль поставлен, собственно говоря, по вашей пьесе, автобиографической, даже документальной. Я под большим впечатлением от этого спектакля, как только я пришёл на спектакль, с самых первых минут у меня потекли слёзы. И до конца спектакля они текли, я ничего не мог сделать, потому что он был настолько наполнен искренностью и болью, которую пережили вы и ваши родители. Вы были в зале в этот момент, и это было ещё более трогательно. С каким сердцем каждый раз вы идёте смотреть этот спектакль?
Розовский М. Г. Конечно, с тяжёлым сердцем, если можно так ответить на ваш вопрос. Конечно, это моя личная история, но это — история и моих родителей… И эта частная история погружена в некую большую историю, историю нашей страны. Обе эти истории — и частная, и большая история — это трагические страницы нашей общей истории. Именно поэтому боль не утихает. И не только боль. Дело в том, что это трагедии, которые произошли с нашим народом: частных историй были миллионы, они и большая история, история страны — всё это переплетено в нашем воспоминании. Но не только в воспоминании, потому что сталинщина живуча, она, как Чернобыль — на десять поколений вперёд. Мы заражены этой смертельной во всех отношениях болезнью. Мы до сих пор, живя уже в XXI веке, остаёмся в некотором смысле в неведении, хотя могли бы всё знать, потому что опубликовано огромное количество документов, доказательств тех преступлений, которые были совершены в этой нашей истории, и эти документы абсолютно непререкаемы. Это не какой-то подлог, не какая-то фикция, это именно документы, которые содержат правду. Надо только уметь осваивать эти документы, но для этого необходимо одно качество — надо хотеть правды в нашей истории.
Марков А. С. Да, это важно.
Розовский М. Г. Вот этого нам не достает.
Марков А. С. А когда у человека возникает желание правды? Когда он свободен? Мне кажется, как раз желание быть рабом и объясняет отсутствие желания знать правду. Вот новость буквально сегодняшнего дня: в Сталин-центре устраивают детский утренник, приходит какой-то там Бармалей, они называют его либералом и говорят: «Либерал, пошёл вон!». То есть мы не хотим свободы, мы хотим оставаться рабами. И этим начиняют головы уже прямо с детских лет… Понимаете? Этим!
Розовский М. Г. Знаете, в сталинское время — я что? Был диссидентом? Нет, я был пионером. Я верил. И мой отец верил. Трагедия заключается в нежелании знать правду, и это нежелание страшное самой неправды. Неправда, которую зомбировали в наши юные головы, опасна тем, что она транспонируется в наше будущее. Она имеет продолжение в наших сегодняшних и будущих временах, в которых невозможно жить по-старому. Возвращение к сталинщине, к идеологемам сталинского времени, требует, как вы правильно сказали, рабства. Но ведь и раб бывает счастлив в своём рабстве.
Марков А. С. Тем, что он раб, да?
Розовский М. Г. Вот это самое страшное. Раб — этот человек без прав, полунищий и полуголодный. Но из нас делали не просто нищих и полуголодных, из нас сознательно делали тупых. Именно тупой раб, который счастлив в своём рабстве, — мечта товарища Сталина. Все 30-е годы двадцатого века — да это началось, конечно же, в 20-е, а может быть, даже сразу после революции, ещё и до товарища Сталина — нужны были верноподданные. Рабство ведь тоже, я уже сказал, обязательно бедные. Да, бедные и нищие — это большинство. Но ещё более страшные — верноподданные рабы, которые в этом сталинском социуме богатели. Сейчас говорят: такого не было, мы все были равны… Ну это полная чепуха. Извините, я учился в университете, а за спиной Московского университета на улице Грановского раздавали пайки. Там есть дом коричневатого цвета, где жили вожди… Кстати, многие из них оказались жертвами той же сталинщины. Так вот, напротив дворик, а из этого дворика выходили через каждые 5–7 минут люди в серых костюмах, в прекрасных галстуках. Я помню это время. И у них под рукой были такие, как посылки, фанерные ящики, в которых находились шпроты, черная и красная икра, и сласти кондитерские. Неравенство было заложено в сталинщине! И когда говорят, что товарищ Сталин, умер, у него там было на книжке 40 рублей или там что-то такое, он вообще жил на какую-то свою зарплату… Это полностью миф для дураков. Вот этими дураками были, между прочим, честные люди, потому что они верили. А вера вообще свойственна русскому человеку, может быть, в силу его доброты или в силу умения терпеть.
Марков А. С. А может, вера как стержень?
Розовский М. Г. Конечно, у нас были богатыри-бунтари типа Высоцкого. Да нет, не только — типа Пушкина, если хотите, потому что молодой Пушкин, друживший с молодым Чаадаевым, — это человек, размышлявший о судьбах Родины. А у того, кто размышляет о судьбах Родины, должна быть боль, у него должны быть сопереживание и сочувствие. И вся русская культура держится на сопереживании и сочувствии — это первооснова русской культуры. А тот, кто является невеждой, тот отказывается от великих завоеваний вольнолюбивой русской культуры. Вот та выстраданность, в которой живет наш человек. Выстраданность идей, но не идеологем. Идеологемы преподносятся нам в готовом виде, мы их принимаем, питаемся ими, а в результате — перестаём быть человеками, мыслящими существами. Как говорил Мандельштам, «людьё», и рифмовал это слово со словом «зверьё».
Марков А. С. А ваши родители, они стали антисоветчиками после тех ужасов, которые пережили?
Розовский М. Г. Вы знаете, я не могу так… Мама вообще-то всегда была… После тех ударов судьбы, которые она испытала, феноменальных, после разрыва с отцом… Вынужденного разрыва, потому что сталинщина страшна не только репрессиями, но и тем, к чему эти репрессии привели многочисленные семьи. Жертвами сталинщины были не только расстрелянные люди, которых ставили к стенке, часто невинные люди или люди, которые в чём-то были замешаны. Но не заслуживали же они смертной казни!
Мои отец и мама были правоверными комсомольцами. После окончания Московского инженерно-строительного института они поехали в Петропавловск, на Камчатку. Были молодыми, молодая семья. Денег, естественно, не хватало, как всем молодым. Ну и поехали они подзаработать на Дальний Восток: тогда на Дальнем Востоке платили разные надбавки. Они приехали и там меня родили, став чуть-чуть на ноги. Работали на стройке судостроительного завода. Ну какие они были, антисоветчики? Мой отец, я помню, даже после первого освобождения, ещё верил, вернее, не верил, а считал, что с ним произошла несправедливость. Но справедливость же есть! Можно же добиться справедливости. Вот эти иллюзии казались надеждами, а надежда, которая оборачивается иллюзией, — это самое страшное. Конечно, и после второго ареста он не сломался, нет.
Об этом я и в своей пьесе, и в книге пишу. Вот эта книга: «Папа, мама, я и Сталин». Здесь мои беседы с ним, я уже был всё-таки более взрослым человеком и студентом факультета журналистики. И я помню, как трудно было вытащить из него правду. Он боялся, что испортит меня, он меня оберегал. Он думал, что если расскажет мне всю правду, то тогда я стану антисоветчиком. Но, не рассказывая мне правду, он делал меня ещё большим, как говорится, требующим… Не то что антисоветчиком, просто я желал узнать тоже больше правды. Понимаете? Потому что, с одной стороны, нас воспитывали на факультете журналистики, а с другой — была хрущевская оттепель, уже после сталинщины, и Хрущев называл, кто такие журналисты. Это подручные партии. Я помню, как возмущался, будучи студентом, что подручный — значит где-то под рукой, это из сферы обслуживания. Значит, я должен не искренне жить жизнью страны, которая объявлялась, что через буквально два десятилетия после большого подъёма кукурузы на наших полях мы догоним и перегоним Америку, это же просто было объявлено. Даты были объявлены, но это был обман. Это же практически все очень быстро поняли, поэтому Никита Сергеевич, который выступил вроде бы против Сталина и сталинщины, тут же впал в отрыжку этой сталинщины, в продолжение сталинщины. И это погубило его. Он страдал потом от этого, потому что метался, устраивал разгром выставки в Манеже, поругался с интеллигенцией.
У нас были властители дум. Я работал в журнале «Юность». Журнал «Юность» издавался трехмиллионным тиражом, нас читала молодёжь. А поэты вообще выступали во дворцах спорта. Это была уже не оттепель, наступило время шестидесятничества, время освобождения общественного сознания, когда вышли в литературу люди, которые кое-что уже начинали понимать. Конечно, и при Сталине были люди, понимавшие всё. До войны вышла повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», где уже была рассказана правда о сталинских репрессиях, и было понятно, что это абсолютно несправедливые преступные действия.
Я поставил в репертуар Театра «У Никитских ворот» дневник Нины Костериной. Нина Костерина — это девочка, которая в своём довоенном дневнике поняла, что такое сталинщина, потому что её отец был арестован. Когда в 1941 году она пошла на фронт, то была в том же отряде, что и Зоя Космодемьянская, а это были смертницы. Их снабжали парой гранат и бросали в тыл врага с самолёта, хотя они ещё никогда не прыгали с парашютом. А дальше их задача была войти в любую избу, где есть немцы, и бросить гранату. Останетесь живы? Окей. Не останетесь живы — погибнете за родину. Честь вам и хвала. Так Зоя и погибла на самом деле, так же погибла и Нина Костерина. После школы она пошла добровольцем на фронт. Девчонка! Но в её дневнике есть строчка: «Может быть, своим поступком я спасу отца». Вот какая была вера! Вот какие причины народного подвига! Этого мы не можем отрицать. И, конечно, эти люди не были все подряд оглуплёнными, но дурман есть дурман. И отравление всеобщее, потому что отравление верой в лучшее будущее — это человек податлив к такого рода обману. Всей правды тогда все не знали, и отец мой не знал. Может быть даже, извините, его вера в справедливость в первые десять лет, которые он отсидел, и во время войны, когда они просились из лагеря на фронт и готовы были идти в штрафбаты, — всё это было связано не с деньгами, а с верой в то, что они докажут свою верность идеям социализма.
Да и я тоже, окончив университет, верил в социализм «с человеческим лицом», как тогда говорили. Но, между прочим, в апреле 1968 года во время Пражской весны я находился в Праге. Всё было на моих глазах — и всё поломалось. Лично для меня это был период, когда я поехал на целину, потому что там я, московский городской мальчонка, не знавший жизни, вдруг увидел столько несправедливости в реальной жизни, столько примеров нечестности… Это отдельная тема. Ехал я туда как комсомолец: «Едем мы, друзья, в дальние края…» Работал копнильщиком на комбайне по 8 часов, жили в землянке и так далее. Но там я вдруг увидел во всей красе наш штаб, который имел другое питание, нежели мы все, живущие здесь и работающие. Мгновенно это. Всё было на глазах. Потом на моих глазах была смерть нескольких студентов. Их грузовик на грейдере перевернулся, а мы случайно подъехали и увидели эту смерть. Ну, я не буду… Это натуралистическая картина, когда борт повернувшегося грузовика попал на шею одного из студентов, и его голова была в метре от туловища. Когда такое видишь, оказываешься потрясённым. Может быть, я был слишком чувствительным, но меня поразило даже не это. Поразило то, что нас, свидетелей этой смерти, тут же вызвали и сказали: «Ни слова! Откроете рот, расскажете кому бы то ни было, гарантируем, что вы вылетите из университета! Подпишите». И, знаете, я подписал, но меня потрясло, что с нами провели такую работу. Мы что были врагами? Кем мы были? Мы были потрясены смертью. Но почему надо было сразу врать? И когда через много лет я читал призыв Солженицына «Жить не по лжи», я вспоминал эту историю, потому что нас заставляли жить по лжи! Заставляли! Ценой нашей жизни. Ведь как остаться без университета? Дело отягощалось ещё и тем, что парень, который так погиб на целине, учился на филологическом факультете Московского университета и был англичанином — сыном члена ЦК английской компартии и братом Инессы Гиббонс. В клубе МГУ, где я интересовался театром и организовывал студию «Наш дом», она выступала на самодеятельных вечерах, пела на новогодних вечерах «Jingle bells». Погиб её брат, и для меня это было вдвойне больно, потому что я знал его прекрасную сестру — чудную девочку, которая пела весёлую новогоднюю песенку. И вот такое… Причём нас вызывали не один, а несколько раз, то есть давили и ставили условия. Ну как возвращаться с целины после такого переживания, к которому я лично был совершенно не готов?
Я был наивен, но меня встряхнули и тем самым сделали так называемым антисоветчиком, потому что я стал видеть эту неправду. И таких, как я, было множество, мы в палатках спорили, разговаривали… Мы же были журналистами, мы читали русскую литературу и сдавали её. Мы понимали, кто такие разночинцы, и думали, что пишут Чернышевский, Добролюбов, Писарев, что такое Достоевский на каторге и Чехов, который поехал спасать каторжан на Сахалин. Был ли он патриотом или не был в тот момент патриотом? Кто из нынешних писателей способен повторить подвиг Чехова? И когда я задавал себе этот вопрос, то отвечал: да никто, потому что все заняты карьерой…
Но не все, не все. В журнале «Юность» как раз был островок свободомыслия, вольнолюбия — именно Пушкинского, Чаадаевского толка. Вышла книга Александра Лебедева «Чаадаев», советую её сегодня прочитать. Очень хорошая книга, где и конфликт Чаадаева с Пушкиным пересказан для нас, чтобы мы думали, понимали свою историю, чтобы страдали вместе с каторжанами, вместе с теми, кто им сочувствовал. Это великие русские люди, которые составляют цвет русской культуры! И если всё это отбросить и сказать: «Это всё ничего не стоит, вот будет так-то, так-то и так-то, то…». «Да пошли вы все», — хочется ответить. «Когда румяный комсомольский вождь на нас, поэтов, кулаком грохочет, и наши души хочет мять, как воск, и вылепить своё подобье хочет…» Это Женя Евтушенко читал в прямом эфире на вечере Есенина в Колонном зале Дома союзов, а мы, открыв рот, слушали и догадывались, что это про Сергея Павлова, который руководил комсомолом: «румяный комсомольский вождь». Мы же знали, о ком поэт сказал слово правды. И это действовало, но не потому, что нам хотелось стать антисоветчиками. Ну на кой чёрт? Потом, конечно, мы узнали, кто такой Володя Марченко, я читал его книгу. И всё это на глазах. И история с Синявским и Даниэлем, и ввод войск в Чехословакию. Вот вся эта сталинщина в 1960-е годы… — всё это время было предтечей перестройки. Не Горбачёв сделал перестройку, потому что он был инструментом, это жизнь уже качнулась в другую сторону. Булат Окуджава, у которого отец был расстрелян, писал свои антисталинские стихи, и я всей душой был вместе с Булатом. Моё поколение было вместе с Булатом Окуджавой и Евгением Евтушенко, а потом и с Иосифом Бродским, хотя у них свои литературные конфликты были между собой. Но это не важно.
Вы спрашиваете о том, кто повлиял. Жизнь, реальность, правда жизни повлияла. Желание жить в правде. Поэтому я ненавижу этого Проханова, потому что он предатель Родины. Вот он враг народа, потому что защищает сталинщину! Он защищает палаческий режим! Он хочет, чтобы моя Родина вернулась в это палаческое время?! Как тебе не стыдно, Проханов? Ты ведь русский писатель! Это демагог, болтун, прославляющий чудовищные преступления, не желающий признавать эти преступления. Как же можно любить Родину и одновременно любить Сталина, который погубил миллионы людей — наших отцов, братьев, сестер? Семьи разломал, вот как мою семью. Какие могут быть здесь вообще споры сегодня?
Марков А. С. Вы сказали о разломанных семьях, и спектакль как раз об этом. Когда я читал отзывы ваших зрителей, одна из зрительниц хорошо подметила: «Я думала, будут какие-то политические высказывания, а их нет. Просто спектакль о человеческой трагедии, о том, как два человека, мужчина и женщина, не могут любить друг друга как положено».
Розовский М. Г. Да. У меня безотцовщина. Это кто виноват? Проханов, что ли? Я должен благодарить его за это? Он выступает как оголтелый сталинист за то, чтобы нам в наши головы приходило враньё. Тысячу раз повторённое враньё, как говорил Геббельс, становится правдой, в которую верят. Но, простите, по Геббельсу и по Проханову я жить не хочу. Я хочу любить свою страну, хочу работать в ней. И я буду патриот, а не ты. Ты не патриот. Ты лгун. Ты выдаешь себя за патриота и бабки получаешь за свои патриотические речи! Псевдопатриотические, конечно же. Но тебе верят. У меня была схватка на телевидении с этим типом, выдающим себя за писателя. Мало того, что он бездарный писатель, и я это докажу в пять минут, потому что у меня филологическое образование. Дайте мне эту книгу, и я вам продемонстрирую его псевдорусский язык, но он выдаёт себя за гиганта. Дело даже не в нём, опять-таки. Он — тоже частное лицо. Это его возвысили, понимаете, его выкинули.
Марков А. С. Взяли городского сумасшедшего, возвели в ранг…
Розовский М. Г. Сделали пропагандистом сталинщины. Но это люди без стыда, бессовестные. Люди, которые не хотят знать правду и не дадут нам знать правду. Всё сделают. Только поздно. Поздно, дорогие мои. Правда всё равно восторжествует, она будет бороться за себя. Вы будете клеветать на нас, а мы будем говорить правду, чего бы это нам не стоило. Вот и вся разница.
Марков А. С. Марк Григорьевич, а каково было подбирать актёров? Всё-таки им нужно было сыграть и вас, и вашу маму, и вашего папу. Как это? Это, наверное, такая ответственность… Для актёра, да?
Розовский М. Г. Я понимал, что, во-первых, существует жанр автобиографического романа, автобиографической повести. Почему не может быть в театре автобиографическая пьеса, автобиографический спектакль?
Марков А. С. Это прекрасная затея.
Розовский М. Г. Это документальная вещь, основанная на прочитанном мною в библиотеке Лубянки деле моего отца. Слава богу, оно сохранилось. И слава богу, его из Камчатки прислали, а моей заслуги в этом не было. Более того, человек, который мне выдал эти четыре тома, дело моего отца, сказал: «Зачем вы писали специальное письмо? Вы должны были просто обратиться в комиссию по расследованию дел репрессированных и возвращению их в нормальную реальную жизнь, свободную. Просто есть постановление, и по первой же вашей просьбе как члена семьи вам прислали бы это дело». Не надо было даже бороться. Вот так всё и произошло. Мне выдавали документы, я ходил, читал. И более того, после того как я прочитал, мне очень любезно было сказано: «Мы видели, что вы записываете что-то». Ну да, какие-то вещи, так сказать, судорожно, сквозь слезы читая это дело, я хотел для себя зафиксировать по предоставленному мне законом праву. Они мне сказали: «Давайте мы переснимем эти дела, и вы получите переписку и протоколы допросов». А в деле моего отца были такие документы, которые мне вообще не дали. — отдельные страницы, запечатанные грубой коричневой бумагой и сургучом. Это как раз доносы были.
Марков А. С. Они до сих пор секретны?
Розовский М. Г. Да, они там остались. Пытки остались засекреченными. А само дело и доносы восьми человек на моего отца, я читал: все они в деле есть, и всех людей, которые написали доносы, там же отмечено, расстреляли, то есть заметали следы. Это первое. И второе, мой отец под пытками не признал вину, а они признали. Всех признавших вину расстреляли, а не признавшего вину, моего отца, не стали, чем я гордился и горжусь по сей день, потому что он прошёл через всё. Через всё, понимаете? Его оставили в живых — тоже интересный урок. Только какую же нужно силу воли иметь и какое мужество, чтобы пройти через все эти страдания, но вернуться в жизнь. Он недолго прожил после того, как его освободили после второго ареста. Об этом он, конечно, и сам говорил: «И после второго ареста я понял, что жизнь моя кончена, поломана». После первого ареста он оставался верящим в справедливость: «Всё должно поправиться, и вот, наконец, я выдержу». Это ему помогало и пытки выдерживать, так я понимаю. А когда его взяли по второму кругу, вот тут он озверел. И он не то, чтобы сломался, но уже стал закоренелым зэком. Понимаете, что это такое? Это уже большое отличие от нас, нормальных. Поэтому, когда он вышел, то меня оберегал: не дай бог, чтобы со мной случилось что-то подобное. Поэтому он был внутренне очень собранным. Какие-то детали он, конечно, рассказывал мне, потому что любил меня. У него на коленках, как говорится, я уже сидеть не мог, но разговоры мы вели. В этих разговорах он был, конечно же, не до конца откровенен со мной, так мне до сих пор кажется… Именно потому, что не хотел меня, смешно сказать, расстраивать. Но слово «расстраивать» здесь не совсем точное. Он не хотел, чтобы я это воспринял так остро, чтобы это мне повредило, по этой части он меня оберегал. И я это тоже понимал, не допытывался, потому что и для него самого было больно это вспоминать.
Некоторые детали, конечно, не вошли в книгу, но я одно могу сказать: в этой книге всё — правда. Её раскупили мгновенно. Я мечтаю о её переиздании, потому что она нужна. Она нужна уже не только мне. Я своё дело сделал. Что я ещё могу? А вот молодому поколению и людям, которые хотят узнать то, что действительно происходило в жизни моего поколения, моих родителей, в этой книге, можно сказать, исследуется. И здесь это не только представлено как хроника, но и даёт возможность для размышления. Моя книга имеет подзаголовок «Документальное повествование» и эпиграф из Аристотеля: «Известное известно немногим». По-моему, мудр Аристотель. Как будто он знал, что я возьму эту строчку в эпиграф. Но это не просто три поэтических слова; «Известное известно немногим». Это намёк на то, что большинство останется в безвестии, в неизвестности, что правда так и не дойдёт до большинства. Ещё Аристотель намекнул на это.
Марков А. С. Марк Григорьевич, спасибо вам за эту книгу. Да, и она должна быть переиздана, и ваш спектакль должен идти, конечно, долгие годы, чтобы люди могли просто прочувствовать эту боль и трагедию, которую миллионы семей пережили в нашей стране.
Розовский М. Г. Да, это история, на самом деле… Вот мы говорим о Сталине и сталинщине, но это последствия. На самом деле это история любви, история разрыва в то время, когда была не просто история, а мясорубка истории. Эту книгу, между прочим, перевели на французский язык, и нас пригласили в Авиньон на Всемирный театральный фестиваль. Сделали там свою афишу, перевели всю мою пьесу на французский язык, и мы 23 спектакля с аншлагами сыграли на Авиньонском театральном фестивале с большим успехом. Зал вставал так же, как он встаёт в Москве после спектакля. Вы, наверное, были свидетелем.
Марков А. С. Абсолютно. Весь зал встаёт и со слезами аплодирует.
Розовский М. Г. Мне даже неловко говорить, что это не моя заслуга. Это заслуга всех нас, которые, если услышат словечко правды, то реакция нормальная. Даже сейчас она нормальная, потому что люди чувственно воспринимают эту правду. И они начинают размышлять. А некоторые после спектакля хватают меня за локоть в фойе. Ну, честное слово, я ничего не преувеличиваю. Честное слово.
Марков А. С. Я свидетель.
Розовский М. Г. Они хватают и говорят: «Ой, у меня такая же история. Точно такая же история. И у меня такая же история. Ой, вы знаете, что, вы разбередили мою душу. Ну у меня же мама — точно то же самое». И я начинаю быть утешителем. Я говорю: ну да, да, но слава богу, это всё ушло в прошлое. А они мне говорят: «Да не совсем ушло». Я им киваю, и у меня тоже слёзы на глазах. Хотя мой отец был очень большим жизнелюбом, он был такой раблезианец. Он действительно пел хорошо… И в лагере пел, это его спасало, пел песню о Сталине.
Марков А. С. Ваши спектакли в большинстве своём тоже наполнены надеждой и добром, и любовью к жизни — таков ваш театр всегда. Никогда не увидишь ни лжи, ни фальши, ни конъюнктуры и всегда найдёшь надежду на светлое и хорошее. И на то, что ещё можно чем-то насладиться в жизни.
Розовский М. Г. Вы знаете, конечно, мы говорим о схватке, которая вечна. Схватка между злом и добром. И добро не всегда побеждает, но это временно, в конце концов добро обязано побеждать. А победа добра над злом зависит немножко и от нас, если мы люди. Если мы звери — тогда нам это не нужно. Абсолютно. Не хочу здесь проповедничеством заниматься, но если мы с Богом, то есть с пониманием того, что есть зло, что есть добро. Вот и вся вера. Это не вера в иконы или в какие-то чудодейственные свойства — так я понимаю религиозное сознание. Это то, что нам дала русская культура. Ну разбирайся, где зло, где добро. Всё очень просто.
Марков А. С. Да, конечно, я с вами согласен.
Розовский М. Г. На какой ты баррикаде? Ты по эту сторону или по ту сторону? Вот это разделение происходит, и эта схватка требует твоих собственных усилий.
Марков А. С. Абсолютно.
Розовский М. Г. Нравственных усилий прежде всего, а может быть, даже и политических.
Марков А. С. Когда я слышу от людей: «Я не хочу говорить о политике, я вне политики. Зачем ты эту тему поднимаешь?» — мне хочется таких людей привести на ваш спектакль и сказать: «Смотри, если ты не будешь интересоваться политикой, вот это будет с твоей семьей, с тобой самим». Спасибо, Марк Григорьевич.
Розовский М. Г. Спасибо, Андрей!
Марков А. С. И всем нашим зрителям я советую прийти на этот спектакль. А где приобрести билеты, мы даём ссылку в описании к этому видео. Спасибо. Розовский М. Г. Спасибо. Это не реклама нашего спектакля. Это, ну простите, мне хочется поделиться тем, что я пережил, что пережили моя мама, мой отец. Может быть, это окажется полезным для вас, дорогие свободные русские люди. И не только русские.
