Тамара Георгиевна Морщакова,
доктор юридических наук, профессор
Памяти Геннадия Эдуардовича Бурбулиса
Конституция как правовой жанр (или текст) является охранительным документом — по отношению к ней самой и признаваемым ею ценностям, принципам, доктринальным правовым феноменам и институтам.
Охранительный механизм российской Конституции включает и особые алгоритмы, такие, как:
а) жёсткое регулирование процедур корректировки конституционного текста, при которых не допускаются поправки в первые две его главы «Основы конституционного строя», «Права и свободы человека и гражданина», а также в главу 9 «Конституционные поправки и пересмотр Конституции», предполагающую возможность отказа от её неизменяемых положений исключительно лишь в случае разработки её полностью нового текста;
б) приоритеты предписаний статей 2, 17, 16, 64 — что гарантирует неизменность конституционных ценностей и непротиворечивость толкования Конституции и одновременно представляет собой инструментарий для очищения конституционного регулирования от искажений;
в) предусмотренные статьёй 55 Конституции границы для законодательной власти, защищающие от демонтажа конституционных стандартов прав и свобод;
г) абсолютные юстициарные права, реализуемые участниками судопроизводства в качестве основных конституционных прав и порождающие неотменяемые обязанности власти в сфере сохранения гарантий правосудия.
В основе механизмов конституционно-правовой охраны Конституции лежат идеи конституционализма и общеправовые понятия и принципы, сложившиеся (принятые) не только в национальных правовых системах современного цивилизованного общества, но также и в рамках международного сообщества в целом. Охранительная функция Конституции, как представляется, более всего служит выражению её верховенства и юридического характера в качестве источника права высшей юридической силы[1].
[1] Шайо А., Уитц Р. Конституция свободы. Введение в юридический конституционализм / Пер. с англ. М., 2021. С. 29–30. С этой точки зрения в данном кратком эссе рассматриваются потенциальные возможности Конституции Российской Федерации.
Неприкосновенные смыслы Конституции. Конституционный запрет пересмотра положений первых двух глав Конституции Российской Федерации (об основах конституционного строя, правах и свободах граждан), а также главы девятой о конституционных поправках и пересмотре Конституции исключает изменение этих положений Федеральным Собранием Российской Федерации. Такие преобразования возможны лишь в других процедурах — в результате разработки и принятия новой Конституции, создаваемой в этих целях Конституционным собранием или путём одобрения нового текста всенародным голосованием (ст. 135 Конституции).
Понятно, однако, что установленные жёсткие правила поправок и пересмотра Конституции не могут не исходить из того, что её основные требования, изначально задающие конституционные смыслы, реализуются далее во всем конституционном регулировании и в правовой системе в целом — на основе признанного верховенства Конституции и недопустимости противоречия ей других нормативных регуляторов (ст. 15, ч. 1).
Данная цель специально артикулируется ещё и в положениях статей, завершающих названные неизменяемые главы, а именно в статьях 16 и 64, и потому тоже не изменяемых путем внесения поправок. Отсылка в этих нормах к процедурам пересмотра (замены) действующей и принятия новой Конституции — в качестве conditio sine qua non[2] любых модификаций в первых двух главах — сопровождается предписанием части второй статьи 16, согласно которому — как до, так и после состоявшихся конституционных поправок — никакие положения в тексте Конституции не могут противоречить закреплённым в ней основам конституционного строя Российской Федерации.
[2] Conditio sine qua non — (лат.) букв. «условие без которого не(т)»; непременное условие // Толковый словарь иностранных слов Л. П. Крысина. — М.: Русский язык, 1998. (Прим. ред.)
Последнее с точки зрения правовой логики позволяет рассматривать данный подход как обеспечивающий достаточно эффективную охрану действующего основного закона страны.
Во-первых, приведённая норма статьи 16 не допускает не только отказа от принципиальных конституционных положений первой и второй глав, но также отступлений именно от установлений статей 16 и 64, собственно, с безоговорочной ориентацией на основные смыслы Конституции всего остального конституционного текста de lege lata и de lege ferenda [3]. Это обращено и к конституционному законодателю при внесении им поправок в Конституцию, и к любому уровню парламентской законодательной деятельности, и к правоприменению, прежде всего, судебному.
[3] De lege lata — (лат.) юр. с точки зрения действующего закона; de lege ferenda — (лат.) юр. с точки зрения законодательного предположения // Бабичев Н. Т., Боровский Я. М. Словарь латинских крылатых слов: 2500 единиц / Под ред. Я. М. Боровского. 4-е изд., испр. и доп. — М.: Рус. яз., 1999. 784 с. (Прим. ред.)
Задача согласования смыслов конституционных норм разного по значению уровня (из глав первой, второй и девятой в сопоставлении с остальными её предписаниями) решается, прежде всего, в процедуре официального толкования Конституции в конституционном правосудии. Но также, что не менее важно, при осуществлении судебного контроля за конституционностью норм во всех видах судопроизводства, включая не только абстрактный и конкретный судебный нормоконтроль в конституционном правосудии, но и процедуры нормоконтроля в порядке административного судопроизводства, а также и реализацию статьи 120 Конституции — как предопределяющей поиск и проверку судом при рассмотрении каждого конкретного дела применимого права. На фоне пусть и свершившихся корректив в изменяемых частях Конституции, включённые уже в конституционный текст поправки имеют меньшую юридическую силу, чем действующие и неизменяемые положения об основах конституционного строя и признанных основных правах (раз и когда процедура пересмотра Конституции не инициировалась, не была реализована или не привела бы к результату). При этом, как следствие принятых поправок, всегда расширяется сфера судебного не только абстрактного, но и казуального контроля в связи с проверкой возможного несоответствия новых норм, провозглашённых подлежащими применению внесёнными поправками или принятых на их основе регулированием, конституционным нормам большей юридической силы.
Практически в только казавшихся спящими нормах статей 16 и 64 Конституции Российской Федерации предложен единственно возможный вариант решения — с безусловным применением судами при такой коллизии первых её глав, в частности независимо от обращения других судов с запросом в Конституционный суд в порядке конституционной нормы пункта «б» части 4 статьи 125.
Во-вторых, в случае обнаруживаемого при этом противоречия между внесенными поправками и содержанием первой и/или второй глав оно устранимо без затрудняющей решение уже определённо ангажированной активности законодателя; выход из ситуации возможен непосредственно в соответствии с положениями части 1 статьи 15 Конституции о её верховенстве, прямом и непосредственном действии — не согласующиеся с неизменяемыми конституционными смыслами положения не применимы.
В-третьих, и при условии одобрения Федеральным Собранием инициативы по разработке нового конституционного текста это само по себе не парализует (даже временно, то есть и не приостанавливает) юридическую силу действующей Конституции. Поэтому в процедуре пересмотра Конституции остаётся возможность и могли бы обеспечиваться условия для использования всего арсенала средств в целях проведения плюралистически организованной кампании по мажоритарной легитимации конституционного развития (большинством в 3/5 от Федерального собрания за пересмотр, 2/3 за новый текст). Перспектива такого рода «правовой фантастики» предполагалась, что очевидно из предложенных в главе 9 Конституции регламентов для пересмотра и принятия её нового текста и могло бы быть абсолютно адекватным 17 и реализуемым в рамках регулирования конституционных новаций, которое предусмотрено в главе 9 Конституции Российской Федерации 1993 года.
Однако результативность подобных процессов предопределяется не только и не столько закреплёнными алгоритмами пересмотра Конституции, но и объективным существованием общественно-политического устройства в демократическом правовом государстве, модель которого отражена в неизменяемых и взаимообусловленных конституционных положениях об основах конституционного строя и основных правах и свободах[4].
[4] О взаимообусловленности закрепляемых в статьях 1 и 2 Конституции Российской Федерации принципиальных составляющих основ конституционного строя в правовом демократическом государстве и высшей ценности личности, её прав и свобод см. также: B. Wieser, Hrsg. Handbuch der russischen Verfassung, Verlag Österreich, 2014. S. 40.
Иначе прибегать к формам мажоритарной демократии для обновления и легитимации конституционного развития в современном цивилизованном обществе нет разумных оснований, поскольку отсутствуют объективные условия для мотивации граждан «в активном восприятии их прав на коммуникацию» в собственных и тем более в общественных интересах[5]. Поэтому становилась опасной сама идея задействовать предусмотренный в главе 9 Конституции Российской Федерации особый институт Конституционного собрания, которое должно формироваться двумя палатами парламента в целях принятия новой конституции — на фоне более чем реальной «перспективы» отказа от того, чтобы далее продолжали блюстись признанные в 1993 году неизменными конституционные основы демократического правового государства.
[5] Хабермас Ю. Дополитические основы демократического правового государства? // Хабермас Ю., Ратцингер Й. Диалектика секуляризации. О разуме и религии / Пер. с нем. — М., Библиотека богословского института св. апостола Андрея, 2006. С. 51.
Ценности и логика основных прав. Безусловно, сохранность (и возрождение духа) действующей Конституции обеспечивается отнюдь не одной только затруднительностью регламента её пересмотра. На это настроены также её сущностные характеристики, обусловленные иерархией конституционных ценностей и определяющими их стабильность (и развитие) факторами, а также институтами, учрежденными и действующими в целях сохранения основных конституционных смыслов. Конечно, и без признания неизменяемыми — сами по себе положения Конституции, закрепляющие её ценностные ориентиры, образуют предмет защиты, которому должны служить все конституционные механизмы, в том числе и процедуры поправок[6]. Но одновременно именно главные смыслы Конституции, обеспечивая приоритет норм об основах конституционного строя и правах граждан, служат защите от противоречащих им видоизменений в остальном конституционном регулировании.
[6] Троицкая А. А. Российский Конституционный Суд и проверка поправок к Конституции: как распахнуть приоткрытую дверь // Сравнительное конституционное обозрение, 2016. No 2. С. 96–114.
Конституционное признание высшей ценностью достоинства личности, её прав и свобод и, соответственно, обязанности государства соблюдать и охранять их во всех сферах как принадлежащие каждому от рождения и, более того, как непосредственно действующее объективное право (статьи 2, 17, часть 2, 18 и 21, часть 1) тем самым определяет цели государственной защиты конституционного статуса личности в качестве неизменных. Такое обязывание публичной власти означает, что «личность в её взаимоотношениях с государством выступает не как объект государственной деятельности, а как равноправный субъект, который может защищать свои права всеми не запрещенными законом способами (статья 45, часть 2) и спорить с государством в лице любых его органов»[7]. Данная правовая констатация, отражает тот факт, что государство априори принимает на себя ответственность по обеспечению конституционного статуса личности — что задаётся в качестве ориентира для всего устройства публичной власти.
[7] Постановление Конституционного суда Российской Федерации от 3 мая 1995 г. No 4-П по делу о проверке конституционности статей 220.1 и 220.2 УПК РСФСР в связи с жалобой гражданина В. А. Аветяна.
Охранным механизмом выступает при этом не только признание прав и свобод принадлежащими каждому от рождения и неотчуждаемыми, но и констатация того, что они не ограничены названной в конституционных нормах их совокупностью. Обязанность государства, принимая законы, уважать, защищать, не умалять, не отрицать, не отменять права человека, не посягать на их суть, распространяется на все права, признаваемые объективно присущими личности «согласно общепризнанным принципам и нормам международного права» и в соответствии с самой Конституцией (статья 17, часть 1), а также и на другие общепризнанные права и свободы — с учётом перспективы развития общепризнанных прав и свобод (статья 55, часть 1).
Защитная функция международных стандартов прав и свобод. Итак, часть 1 статьи 17 российской Конституции подтверждает, что права человека обеспечиваются по общепризнанному правовому стандарту, которым (согласно этой же норме) следует и их конституционная защита.
Данная норма — первая в главе о правах человека — реализует разностороннюю конституционную миссию:
— во-первых, официально обозначить — в конституционно-правовом и международно-правовом публичном пространстве — правовые истоки и источники современного конституционного признания стандартов прав человека (отрицая для конституционных достижений новой российской государственности статус «Ивана, не помнящего родства»);
— во-вторых, подтвердить необходимость учёта в законодательных и судебных практиках именно значе- ния наднационального характера стандартов прав человека;
— в-третьих, продемонстрировать, что Конституция следует им как образцам, обеспечивая, что российский народ никогда не будет дискриминирован в сравнении с другими народами в международном сообществе в основных правах и свободах.
В результате согласно этой парадигме развития общепризнанные принципы и нормы международного права, становясь 20 предметом конституционно-правовой охраны[8], вместе с тем в силу своей наднациональной значимости существенно укрепляют гарантии конституционных прав и свобод, реализуя главное своё предназначение не только в международно-правовой, но и в национальной конституционной практике. При этом не может не усиливаться регулятивная и охранительная роль принципов права[9]. В свою очередь, стандарт прав и свобод, базирующийся на общепризнанных принципах и нормах международного права, находит поддержку и развитие в расширяющемся массиве объединённых правозащитной задачей международных актов, разных по своей форме, региональному или универсальному значению и силе.
[8] Умнова-Конюхова И. А. Современное понимание предмета конституционного права в условиях бинарного развития внутригосударственного (национального) и международного права // Актуальные проблемы российского права. 2018. No 10. С. 5, 7.
[9] О взаимообусловленности закрепляемых в статьях 1 и 2 Конституции Российской Федерации принципиальных составляющих основ конституционного строя в правовом демократическом государстве и высшей ценности личности, её прав и свобод см. также: B. Wieser, Hrsg. Handbuch der russischen Verfassung, Verlag Österreich, 2014. S. 40.
Конституция не определяет и объективно не правомочно определять ни понятие, ни источники «общепризнанных принципов и норм международного права», так как это не находится в сфере национального регулирования. Высшие же суды в российской судебной системе — для целей применения судами — исходят из возможности в самом общем виде назвать в качестве закрепляющих такие принципы и нормы «международные пакты, конвенции и иные документы», или иначе «международные акты», что по сути ничего не может добавить к известной в практикуемом применении совокупности международных документов для облегчения их использования. Хотя гипотетически и реально ситуация провоцировала инициативы российского Верховного суда по более определённой ориентировке судов, что, естественно, сужало бы текстуальное и содержательное пространство для выявления общепризнанных принципов и норм. В теоретических работах подчеркивается, что предпринимаемые перечисления такого рода не могут препятствовать в национальных практиках соблюдению[10] общепризнанных стандартов прав и свобод, имеющих сущностную легитимацию на уровне и основных учредительных конституционных актов, и признаваемого государствами международно-правового регулирования, и обширной практики наднациональных юрисдикционных органов.
[10] Тузмухамедов Б. Р. Международное право в конституционной юрисдикции. — М., Юрист: 2006. С. 149–150. (Марочкин С. Ю. Действие норм международного права в правовой системе Российской Федерации. — Тюмень, 1998. С. 6–9).
Подтверждение международных стандартов прав и свобод в российской правовой системе в качестве реально действующих давно состоялось на конституционном уровне — как и в системе отраслевого регулирования, подлежащего судебному конституционному контролю.
Национальная правоприменительная (и не только судебная) практика обращается к разным международным актам в целях актуализации также и самого содержательного наполнения общеправовых и общепризнанных в международном праве принципов о правах и свободах. Тем более что главная роль в этом принадлежит судебному применению включенных в национальную правовую систему наднациональных принципов и норм в области прав человека, которое имеет место в ходе осуществления правосудия во всех видах судопроизводства.
Российское конституционное правосудие выработало широкие и неформализованные практики толкования и применения общепризнанных принципов и норм международного права, релевантные конституционно гарантированным правам и свободам. И — применительно к данной сфере международно-правового и конституционного регулирования — нет объективных оснований, чтобы они изменялись.
На фоне общей интернационализации прав человека[11] в российской практике конституционного правосудия понимание общепризнанных прав и свобод развивается в какой-то степени безотносительно к видам, уровню императивности применимых в этих целях источников международного права, имеют ли они статус общих принципов права, международных договоров, норм, относящихся к jus cogens или даже soft law[12].
[11] Эбзеев Б. С. // Комментарий к Конституции Российской Федерации / Под ред. В. Д. Зорькина. 3-е изд., пересмотр. — М.: Норма, Инфра-М, С. 170.
[12] Jus cogens (лат.) — императивная норма, норма права, выраженная в категорических предписаниях, подлежащих точному и неукоснительному соблюдению. Soft law (англ.) — «мягкое право», совокупность юридических норм и стандартов, носящих необязательный характер либо обладающих меньшей юридической силой, чем обязательные нормы традиционного права, но имеющих определённый практический эффект. // Большая российская энциклопедия. 2004-2019. [Электронный ресурс]. URL : https://bigenc.ru (Прим. ред.)
Толкование общепризнанных прав и свобод (или в качестве почти синонимического, но более объёмного по содержанию собирательного понятия «общепризнанных принципов и норм международного права») вызывает упрёк в связи с отсутствием в юриспруденции Конституционного суда необходимых их уточнений[13]. Между тем важнее, что такое положение по существу могло способствовать более широкому использованию Конституционным судом — пока вектор развития не изменился — потенциала международного права в сфере прав человека для поддержки российской Конституции, которая сама также основывалась на международных стандартах в этой области[14]. Хотя в общем дискурсе существовала определённая неудовлетворённость тем, что в резолютивной части решений о соответствии или несоответствии проверявшихся нормативных текстов Конституционный суд не использует наряду с нормами Конституции также заявленные ею в качестве составной части национальной правовой системы нормы международного права и договоры Российской Федерации. Конституционный суд изначально восполнял это, по многим делам подробно излагая в мотивировке своих правовых позиций и международные подходы. Конституционные права, ранее не воспринимавшиеся в национальном судебном правоприменении как непосредственно действующие, на начальном этапе действия Конституции Российской Федерации 1993 г. обращали к активному их анализу на основе международного опыта. Конституционный суд — в целях выявления существа основных прав человека — опирался на их толкование в универсальных и региональных международных соглашениях, общих, но не имеющих легальной обязательности декларациях, решениях и рекомендациях международных органов, а также в практиках региональных и национальных юрисдикций в отдельных сферах правового сотрудничества.
[13] B. Wieser, Hrsg. Handbuch der russischen Verfassung. Verlag Öster-reich, 2014. S. 172–173.
[14] Эбзеев Б. С. Там же // Указ. соч.
Согласно реальному статусу органов конституционного правосудия в разных правопорядках принципиально не отрицается и ими практикуется собственное истолкование своей компетенции в сфере функций по осуществлению судебного конституционного контроля. Следуя этой объективно складывающейся необходимости, Конституционный суд Российской Федерации ссылался также на принципы и нормы международного права, касающиеся прав человека, в частности даже при рассмотрении конкретных жалоб, подтверждая тем самым факт правового и реального признания норм о таких правах частью правовой системы России[15]. Так поддерживался в национальной судебной практике объективно возможный и необходимый консенсус в отношении общей значимости прав человека в международном сообществе. В ходе научных дискуссий ответ на вопрос, где и какими актами обосновывается такое применение, судьи Конституционного суда справедливо ссылались на собственную конституционную коллективную правосубъектность (и на многие десятки своих решений, охраняющих такую его компетенцию, а также на международные и конституционные стандарты основных прав и свобод[16]).
[15] Витрук Н. В. Конституционное правосудие в России (1991–2001 гг.). Очерки теории и практики. М., «Городец-издат», 2001. С. 127–128.
[16] Обзор и анализ их представлен Н. В. Витруком. Указ. соч. С. 129–153.
Такой опыт судебного применения в конституционном правосудии норм международного права оказывается востребованным. Перспективы непосредственного действия части 1 статьи 17 Конституции могут эффективно использоваться для восстановления нарушенных конституционных прав при рассмотрении жалоб граждан независимо от изменения возможных форматов международных отношений и соглашений государства. Тем более на фоне реально сохраняющих своё действие универсальных международных договоров и других документов, в которых закреплены положения, соотносимые по содержанию с подлежащим защите конституционным правом. Правовые апелляции к аналогиям (в том числе через аналогию права, обращение к доктрине и разным юрисдикционным практикам, сохраняющим значение объективного права) неоднократно опробованы в обширной практике применения конституционных и общих правовых принципов при аргументации решений Конституционного суда Российской Федерации[17]. Речь и о том, чтобы не утратить инструментарий сохраняющих юридическую силу его правовых позиций, которые eo ipso[18] уже являются составной частью правовой системы России, обладают обязательностью и не могут быть преодолены законодателем, судебными актами самого Конституционного суда или других судов. В национальном праве не отрицаются в качестве общих принципов права правовые аксиомы, неизменно являющие в правовых системах современного цивилизованного общества объективное «право как «установленное объективной необходимостью», приводящей к соглашению, порождающей обычай и правоприменительные практики, обусловливающей и другие используемые в человеческих сообществах нормативные регуляторы[19].
[17] Достаточно обратиться к сборнику: Конституция в постановлениях Конституционного Суда России (3-е изд., доп. / Под общ. ред. Л. О. Иванова. — М., 2017. 1303 с.), в котором составители выделяли в характеристиках всех приводимых постановлений использованные для аргументации международные документы.
[18] Eo ipso — (лат.) вследствие этого, тем самым // Бабичев Н. Т., Боровский Я. М. Словарь латинских крылатых слов: 2500 единиц / Под ред. Я. М. Боровского. 4-е изд., испр. и доп. — М.: Рус. яз., 1999. 784 с.
[19] Мондестин. Из Титула III Книги I Дигест, De legibus senatusque consultis et longa consuetudine.
***
Запрет отрицания, отмены, умаления и ограничения конституционных прав. В качестве действенного инструмента защиты Конституции должен рассматриваться феномен всех норм её статьи 55, который пользуется в конституционном правосудии популярностью в целях защиты от ограничения конституционных прав и свобод. Следует сразу подчеркнуть исходную ценность использования в данной конституционной конструкции в качестве метода правового регулирования именно общего запрета ограничения конституционных прав — лишь с конкретным исключением для федерального законодателя в связи с его компетенцией вводить в отдельных ситуациях и при строгом соблюдении установленных конституцией условий — ограничительные меры в отношении определённых правомочий, через которые может быть реализовано нормативно закреплённое право.
В интерпретации обращений (жалоб) граждан к конституционному правосудию нормы данной статьи применяются в основном для того, чтобы защитить конституционные права от вводимых законом ограничений (в соответствии с частью 3 статьи 55).
Между тем охранный механизм предписаний данной статьи рассчитан на исключение любых форм ущемления права. И поэтому в положениях каждой из её частей используется обращенный к законодателю общий запрет противодействовать наличию любого из присущих личности от рождения непосредственно действующих прав. И из этих установленных для законодателя табу нет исключений, раз закон «не должен сметь» предпринимать всё перечисленное в нормах частей 1 и 2 статьи 55, так как у законодателя не бывает (нет и не может быть) в сфере непосредственно действующих конституционных прав и свобод таких полномочий как
— не признавать, то есть отрицать право не только уже провозглашённое, но и возможное в перспективе, что означает недопустимость препятствовать будущему развитию в области прав человека (например, в связи с экологическими проблемами, новыми технологиями в здравоохранении, цифровизацией и т. д. (часть 1);
— умалять право при номинальном его сохранении, создавая ситуацию, необоснованно затрудняющую его осуществление, например вводить законом неправомерные обременения или параллельно принимать другие нормы, лишающие право его смысла, хотя и не отменяющее прежнее регулирование, и т. д. (часть 2);
— отменять законы о действующих конституционных правах и свободах, устраняя тем самым право (часть 2)[20];
[20] Особое мнение судьи Г. А. Гаджиева к Постановлению Конституционного суда Российской Федерации от 19.04.2010 No 8-П.
— вводить ограничения в отношении абсолютных прав, признаваемых Конституцией (согласно статье 56) не подлежащими ограничению — вне процедуры пересмотра (принятия другой) Конституции (по правилам её статьи 135);
— ограничивать права, в отношении которых ограничение может быть введено, но вопреки или при отсутствии оговорённых Конституцией целей и оснований, без их проверки или несоразмерно имеющейся и допустимой конституционно оправданной цели (часть 3).
Эти формулировки с точки зрения применённых методов правового регулирования не содержат ни дозволений, ни исключений — ригоризм конституционного регулирования не предполагает какое-либо усмотрение нормотворца, так как ему не даны полномочия по преодолению таких конституционных запретов (согласно частям 1 и 2 статьи 55) в рамках ординарных законодательных процедур и даже путём внесения поправок.
Однако менее надежна система охраны конституционных смыслов именно в связи с содержащимся в части 3 статьи 55 частным разрешением законодателю вводить ограничения прав и свобод федеральным законом, если и в какой мере это необходимо для защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства. Данные цели, предполагающие ради их достижения возможность ограничения конституционных прав и свобод, ни в коей мере не являются основанием для отступлений законодателя от требований частей 1 и 2 той же 55-й статьи, которые должны соблюдаться независимо от того, какая цель (включая перечисленные в её части 3) могла бы быть им противопоставлена. Конституционное отграничение абсолютных запретов для законодателя отрицать (не признавать), отменять, умалять основные права и свободы, не допускает оправдания их нарушения в законотворческой и правоприменительной практике теми целями, которые признаются легитимными для предусмотренного по федеральному закону соразмерного ограничения, не парализующего право. Использование обозначенных в части 3 статьи 55 целей для введения кардинальных ущемлений, по сути уничтожающих основное право, противоречит и общеправовому запрету расширительного толкования ограничительных мер, пусть даже правомерно установленных законом.
Рассматриваемый охранный механизм части 3 статьи 55 также нуждается в уточнении с точки зрения адекватного толкования относительно и соразмерности вводимых законом ограничений основных прав заявляемым целям, и согласованности последних с высшей ценностью личности, охраной её достоинства, прав и свобод. Другие перечисляемые на конституционном уровне (согласно части 3 статьи 55), но не как рядом положенные с высшей ценностью личности цели для нормативных ограничений не могут преодолевать высшую ценность личности и её конкретные конституционные права, а, напротив, должны быть подчинены их охране — как «первых среди» основ конституционного строя.
Поэтому общий принципиальный подход может состоять в том, что ограничение прав и свобод не может быть признано целесообразным (необходимым), если, в конечном счёте, не обоснованы (как conditio sine qua non) имеющие значение (а) связь вводимых законом способов защиты здоровья, нравственности, государственной безопасности и суверенитета с защитой высшей ценности личности, (б) доказуемая сохранность (то есть не подмена ограничения отменой или умалением в связи с вводимым ограничением) каждого из затрагиваемых конституционных прав, если и поскольку их осуществлением не создаются препятствия, не причиняется ущерб или иным образом не нарушаются возможности реализации прав и свобод других лиц, что (в) надлежит поддерживать на основе судебной проверки правового содержаниям закона (с учётом приоритетов разных носителей основных прав и свобод — в соответствии с требованиями статьи 17, части 3; статей 18 и 19 Конституции)[21]. Это не может не составлять отдельной исследовательской задачи в законодательном процессе — для поиска социально обоснованных нормативных решений. Без таких практик аргументация, отталкивающаяся от «баланса личных и общественных интересов», представляется не имеющей операциональной значимости в целях установления пределов вводимых законом ограничений, так как вне мажоритарных и правовых процедур нет критериев для отграничения общего интереса как совокупности интересов людей и публичного общественного интереса, не выводимого из них[22].
[21] Конституция Российской Федерации. Проблемный комментарий / Отв. ред. Четвернин В. А. — М., 1997. С. 34–37.
[22] Хотя конституционная конструкция не отказывается от гарантийных функций парламентского закона при введении ограничения в основных правах, в том числе с учётом их общественного акцепта, это остаётся иллюзорным, как и значимость абстрактной конституционной ответственности законодателя или возложение на государство, например в рамках статьи 53 Конституции, возмещения ущерба, причинённого незаконными действием или бездействием органов государственной власти — за исключением ситуаций проверки закона в конституционном правосудии, в том числе с точки зрения его соответствия принципам верховенства права и государственной обязанности обеспечивать охрану достоинства личности. См.: B. Wieser, Hrsg. Handbuch der russischen Verfassung, Verlag Österreich, 2014. С. 531–532; Анализ позиций Конституционного суда Российской Федерации о неопределённости оснований ограничения прав (в части 3 статьи 55), там же. С. 533–534.
Неограничиваемые права в системе конституционных институтов судебной власти. В неизменяемых через внесение поправок положениях главы 2-й Конституции о правах и свободах также выделен особый вид субъективных прав, связанных с участием в процедурах правосудия: они имеют дополнительный механизм защиты и от ограничения законом. Само закрепление таких прав в числе основных (также из неизменяемой поправками главы Конституции об основах конституционного строя) является следствием признания (согласно статьям 10, 11) самостоятельности и независимости судебной власти в системе разделения властей и её исключительных полномочий (согласно статье 18) по обеспечению правосудием непосредственного действия прав и свобод.
Это целый комплекс субъективных прав, гарантируемых в сфере правосудия, особый статус которых исключает их ограничение законодательной властью (вопреки её прерогативам, предусмотренным в соответствии со статьёй 55, частью 3, в отношении многих других основных прав). Речь идёт о неподлежащих ограничению законом (в этом смысле абсолютных) основных конституционных субъективных правах — принципах, определяющих положение личности в её взаимоотношениях с государством в связи с осуществлением правосудия. По этому признаку они и рассматриваются как составляющие отдельную группу субъективных прав в сфере юстиции или юстициарные права.
Высокая степень их защищённости от вторжения и усмотрения законодателя объективно обоснована как предпосылка института суда — иначе основной охранительный конституционный институт судебной защиты не мог бы быть действенным[23]. В то же время исключение законодательных ограничений в отношении прав граждан, через которые реализуются принципы правосудия, фактически служит сохранности, неизменяемости самой его парадигмы. Благодаря конституционным правам участников судопроизводства принципы осуществления судебной власти получают такую степень конституционной защиты, которая не присуща конституционным нормам о государственных органах других ветвей власти[24].
[23] Права человека. Учебник / Отв. ред. Е. А. Лукашева. 3-е изд. перераб. — М.: Норма, Инфра-М, 2015. С. 325–327.
[24] Конституционное право России. Учебник / Под ред. А. Е. Постникова — М.: Проспект, 2007. С. 424.
В числе юстициарных прав-принципов — как не подлежащих ограничению законом — в российской Конституции установлены: право на судебную защиту и равенство перед судом, рассмотрение дела законным судом, право на квалифицированную юридическую помощь, в том числе для обвиняемого с момента задержания или предъявления обвинения, судебное санкционирование ареста, презумпция невиновности и вытекающее из неё право обвиняемого не доказывать свою невиновность, запрет использования незаконно полученных доказательств (недопустимость доказательств), право на отказ от показаний против себя и близких (свидетельский иммунитет), право на пересмотр судебных актов вышестоящим судом и на компенсацию ущерба от незаконных судебных актов (статьи 19–22, 46– 54 Конституции).
Закрепление субъективных юстициарных прав в неизменяемой главе второй Конституции демонстрирует стремление конституционного законодателя оградить их такими гарантиями, которые не могут устраняться или ограничиваться законом без отмены самой Конституции. В то же время исключение юстициарных субъективных прав из доступных законодательным ограничениям означает, что в силу самой Конституции это не рассматривается как потенциально целесообразная мера ради достижения целей, одобряемых частью 3 статьи 55-й[25]. Именно этот факт отражён в декларации статьи 56 Конституции, утверждающей, что юстициарные права не подлежат ограничению даже в условиях чрезвычайных ситуаций (чрезвычайного и военного положения). Однако такой запрет, как и крайне удручающая повседневность реальных проблем, связанных с судебными процедурами в правоприменительной практике, вовсе не говорит о малой ценности прав, реализуемых участниками судебных процедур. Их реальная значимость обусловливается поддержанием стандартов справедливого правосудия в целях эффективного выполнения государством конституционной обязанности по охране личности, её прав и правового мира.
[25] О неограничиваемости юстициарных прав, исключающих наступление ответственности в отсутствие закона и доказывания вины, без признания презумпции невиновности, в нарушение запрета non bis in idem см. также: Особое мнение судьи А. Л. Кононова к Постановлению Конституционного суда Российской Федерации от 27.04.2001 No7-П.
В современной концепции прав человека юстициарные права рассматриваются — согласно международному праву — в качестве общепризнанных его принципов и норм, относящихся к стандарту справедливого правосудия, и детально конкретизированы. Через такое толкование более полно раскрывается также содержание конституционных юстициарных прав применительно к российскому правосудию. В результате регулирующие его положения главы 7 Конституции о судебной власти, а также соответствующее российское отраслевое законодательство обеспечены (в силу части 1 статьи 17 Конституции) гарантиями, которые не допускают отмены или ограничения также и процессуальных принципов, закреплённых в изменяемых нормах Конституции или федеральном законе. Общепризнанный характер принципов и норм международного права, в контексте которых сложились и действуют стандарты правосудия, обусловлен объективным правовым их содержанием и независимо от круга конкретных государств-участников находит отражение в национальном конституционном праве и юрисдикционной практике. Статус судебной власти и обеспечиваемое ею право на справедливое правосудие могут в перспективе защищаться положением и ролью судебной власти в системе норм об основах конституционного строя и охране основных прав граждан.
Присущие суду принципы организации и деятельности (осуществление правосудия только судом, запрет чрезвычайных судов, независимость судей, открытость (гласность) судебных процедур, состязательность и равноправие сторон) по своему значению и этимологии в качестве характерных черт справедливого правосудия обусловлены (определяются) не только лежащими в этой сфере на государстве обязанностями, но именно субъективными юстициарными правами граждан во всех видах судопроизводства[26]. Отсутствие же или несоблюдение свойственного судебным процедурам процессуального статуса их участников перед судом признаётся ущемлением в праве как на судебную защиту (или справедливое правосудие), так и на уважение достоинства личности, равенство перед законом и эффективные средства правовой защиты, и предполагает возможность их восстановления в судебном порядке[27] в национальных конституционной и отраслевых юрисдикциях.
[26] Бондарь Н. С. Личность и судебная власть: конституционно-процессуальные основы взаимоотношений // Вестник Конституционного суда Республики Таджикистан. 2017. No 2. С. 76–79.
[27] Постановление Конституционного суда Российской Федерации от 25.02.2004 No 4-П (п. 4, 6, 7 мотивировочной, п. 1 резолютивной части — о праве на законный суд также в аспекте судебной независимости).
В результате организационные, компетенционные и процедурные основы независимого статуса судов и судей — в их конституционном воплощении — защищаются от эрозии не как компоненты судебной власти, а именно в качестве составляющей стандартов основных прав человека в демократическом обществе, в частности права на справедливое правосудие, включая все реализуемые в нём субъективные права. Положительный эффект такого подхода — активность носителей таких основных прав в судебном обжаловании как применённых судом норм, так и его актов, в том числе и в «интересах правосудия»[28], в подлинном их смысле. Без этого гарантии для судебной власти в её конституционном формате не сохранялись бы. Однако на этом фоне не наблюдается такой же озабоченности государства тем, чтобы блюсти публичные конституционные обязанности по государственной защите прав и свобод граждан как в системе конкретных правоотношений, так и в плане общих мероприятий, чтобы были реальны конституционные статусы граждан и обеспечивающих их судебных институтов.
[28] В отличие от того. как такие интересы интерпретируются в связи с задачами экономии, упрощения или цифровизации в судебной деятельности.
У судов ведь тоже нет других защитников, кроме Конституции.
