Стенограмма пятой дискуссии, проведённой в рамках проекта «Понять Россию». Аудиозапись несколько раз прерывалась по техническим причинам; дискуссия была записана и расшифрована, к сожалению, с пропусками и не до конца.
Тезисы Эдуарда Михайловича Мирского по теме его доклада опубликованы здесь. Полное описание проекта «Понять Россию» можно прочитать здесь.
30 марта 1999 г.
Докладчик: Эдуард Михайлович Мирский
Геннадий Бурбулис. Проект «Понять Россию», который задуман в наших стенах с вашим участием, постепенно набирает форму. Сегодня мы проводим очередное заседание, с лёгкой руки и светлого ума Эдуарда Михайловича, посягая на очень нервную тему — национальная идеология.
В тезисах, если вы успели их уже полистать, есть одна реплика, я её очень высоко ценю, звучит она примерно так: усилия наших реформаторов воплотились, слава Богу, таким образом, что они воздержались в жаре и пыли утверждать либеральную идеологию как однозначно для общества приемлемую всеми возможностями молодой реформаторской власти. У нас есть статья в Конституции, 13-я, да, Эдуард Михайлович, которая жёстко фиксирует запрет на государственную идеологию. И у нас есть очень тревожная реальность — десять лет чрезвычайных потрясений в большей мере в душах людей, чем во всем остальном, и это тот самый случай, когда крайне трудно понять, какой же сегодня системой ценностей, какой системой базовых идеалов руководствуется общество. Года полтора назад я имел неосторожность выступать с микродокладом среди специалистов высшего и среднего образования с участием учителей. Я высказал такое простенькое наблюдение, что прелесть педагогического труда состоит сегодня в том, что и родители, и дети, и учителя, и ученики одинаково разыскивают ответы на одни и те же вопросы, и то желанное инновационное образование — диалоговая педагогика как высшая мечта творческого духовного общения — оказалось чрезвычайным воспитанием по существу педагогического процесса, потому что даже если вы хотите помочь человеку освоить внутреннюю свободную душевную и духовную жизнь, вы сами должны чем-то устойчиво владеть. И я очень рад, что Эдуард взял на себя труд сегодня побудоражить нас этой постановкой вопроса, поскольку время историей пишется так, что пока мы готовились к сегодняшнему заседанию, общество жёстким образом пытается на этот вопрос ответить. И бомбёжки Югославии каким-то внешне трагическим и жестоким образом откликаются у нас в стране. Мне сегодня рассказывали, во вполне благополучном, как казалось, вузе МГУ студенты юрфака разнесли в щепки специально оборудованную на средства американского посольства аудиторию, протестуя таким образом против несправедливости и как бы реализуя свой гнев и свою страсть ответить на этот представляющийся им возмутительным сюжет. Очень многие тревожатся: возникает странное единство людей, которые собираются на территории посольства, и дело не в том, что психологически притягательна форма общения, где футбольные фанаты вдруг оказываются рядом с платными партийцами и нормальными, очень лично по-человечески и граждански встревоженными людьми, а в том, что ощутима потребность в сопереживании. У власти нет ответа до конца, что делать, потому что власть тоже в этом отношении опустошена, и меня удивляет, скажем, финальная формула, с которой сегодня президент озвучил своё очередное Послание. Она звучала так: я уверен, что ХХI век станет веком России. Я уверен, что если эта прекрасная возможность и существует, то без нашей с вами работы, вдумчивой прежде всего, над сегодняшней темой вряд ли это получится.
Я напомню вам ту социальную базу, на которую мы сегодня будем накладывать пейзаж национальной идеологии. Наше продвижение происходило и происходит таким образом: мы всё время сохраняем в поле своего исследовательского внимания очень конкретный социальный адрес. Мы всё время хотим разобраться, кому сегодня в нашей стране на самом деле интересно понять, как мы живём и как можно жить лучше. Условно мы это назвали средним классом, слоем достижительных людей, и работа Германа Германовича, которую он сейчас продолжает, в этих рамках была стартовой.
Тема Юрия Афанасьева «Москва и власть в России» дала всему этому анализу чёткий пароль: всё, что происходит в нашей стране так или иначе связано с силой власти или бессилием. Наша история организована так, что какое бы мы гражданское общество ни разыскивали, мы всё время смотримся в зеркало политического режима, а проблему власти и общества пробуем на зуб. И Юрий Николаевич не без изящества доказывал, что нужно быть очень внимательным к той системе понятий и терминов, по которой мы пытаемся анализировать самих себя и нашу историю, поскольку все привычные категории, оказывается, у нас работают в иной смысловой структуре, с иным набором значений. С каким — в этом каждый раз нужно разбираться и это расшифровывать.
О либерализме я не буду говорить, хотя мы с вами убедились, что всходы либерального сознания и российская практика многомерны, и здесь никогда нельзя раздувать ту систему идеалов, ради которой и во имя которой мы саму эту работу с вам и затеяли.
Наконец, подлинный праздник нам устроил Александр Асмолов с его открытыми и закрытыми психотипами, и я уверен, что сегодня будет перекличка с теми идеями и выводами, на которые мы уже с вами здесь натыкались. Пожалуйста, Эдуард Михайлович, инструмент власти вам.
Эдуард Мирский. Спасибо. Дело докладчика сначала оправдываться, потом докладывать, вот я и начну с оправдания того, что решился вывалить на вас такую широкую тему, наверное не очень подъёмную. В своё оправдание могу сказать только то, что я старался ограничить её некоторым опытом работы над конкретными проектами, я уделю им немного внимания. Во-первых, это проект, связанный с развитием гуманитарного образования; мы работали над ним с 1994 года, чтобы осмыслить имеющийся опыт и выявить те проблемы, которые это развитие тормозят. Уже тогда мы столкнулись с вроде бы известными, но очень любопытными фактами, на которые мы стали больше обращать внимание, когда отчётливо увидели их при анализе текстов со статистическим подкреплением. Сейчас, может быть, не все помнят общую обстановку «парада суверенитетов». А мы выяснили, что абсолютно одинаковые аргументы приводились в пользу того, что каждый житель какого-то города или веси должен быть патриотом той конкретной административно-территориальной единицы (Советского Союза, России, Татарстана, Белгородской области, села Гадюкино), которая в данный момент хочет объявить у себя независимость.
Вторым был проект, связанный с национальной идеей, вернее с инициативой президента России по поводу национальной идеи. Я участвовал в этом проекте в качестве консультанта и работал в группе консультантов Администрации президента. Проект заключался в том, чтобы проанализировать, насколько активно и по поводу каких содержаний участвует население России в этой разработке, и эмпирической базой проекта были конкурсы, объявленные несколькими российскими газетами, и письма, которые туда приходили. Проект был закончен, успешно или не успешно — трудно сказать, был сделан анализ и выпущена книга, по крайней мере в электронном варианте, для размещения в Интернете.
И третий проект, над котором мы работаем сейчас, связан с созданием цитатного словаря как некоторого путеводителя, прежде всего по русской, а затем и по европейской культуре. Поэтому то, о чём я буду сообщать в основном базируется, повторяю, на тех проблемах, с которым мы столкнулись в конкретной работе, и на том опыте, который получили. Это, конечно же, ограничивает полёт воображения по этой теме, но зато позволяет как-то отвечать на те вопросы, которые возникли, по крайней мере у нас самих, на реальном материале. Существенную роль в этом сыграла и дискуссия.
Когда речь шла об инициативе президента, то наша демократическая элита отнюдь не стояла в стороне, а выступала с визгом, всхлипываниями и разного рода поношениями. К сожалению, ничего конструктивного с их стороны сказано не было. Основные идеи и точки зрения достаточно подробно указаны в тезисах, поэтому в ходе доклада я больше внимания уделю процессу анализа и аргументации. Прежде всего остановлюсь на одной очень любопытной позиции, суть которой такова: не надо нам вообще никакой государственной идеологии, у нас есть культура, нам этого достаточно и ничего другого не нужно. Мы пытались её анализировать, я попытаюсь это сделать и в рамках доклада.
Единственная оговорка, которую я вынужден сделать сразу (с тем что не все будут читать тезисы, да и, наверное, не всем это обязательно), это то, что я придерживаюсь совершенно определенной позиции относительно направления и русла, в котором развивается Россия. Я убеждён, что никакой альтернативы развитию в рамках европейской культуры у России, по крайней мере исторически, не существует. Я не считаю обоснованными все невнятные разговоры о евразийстве, о том, что мы уникальные, то есть не просто уникальные, любой народ уникален, но что мы уникальнее всех самых уникальных, что мы не такие, как Запад, причём Запад — это и Таиланд, и Исландия, и так далее; вот они все одинаковые, а мы — уникальные. Я формулирую свою позицию жёстче, я считаю, что вся история России — это история развития России как европейской страны, потому что и в географическом, и в демографическом отношении, если не брать тех 60 процентов площади страны, которые заняты вечной мерзлотой, а также учесть значительный процент малозаселённой территории, то мы увидим, что основные и человеческие, и тем более интеллектуальные ресурсы расположены на европейской территории. Это с точки зрения России. С точки зрения Европы, без российской территории Европа выглядит так, как она выглядела в годы железного занавеса, когда её центральная часть оказывалась практически на далёкой периферии. Но это, конечно, не очень внятные аргументы. Если речь идёт о культуре, то здесь картина ещё проще, потому что ни в какую культуру, кроме европейской, Россия никакого вклада не сделала, а вот европейская культура немыслима без участия России. Немыслима потому, что если мы начнем искать российский вклад в восточных или американских культурах, его надо искать под микроскопом, а европейская культура — это наша культура, в которую Россия делала и сейчас делает вклад, значительно больший, к сожалению, чем она это осознаёт, и уж тем более, чем это осознаёт наша власть. Сейчас нет ни одной консерватории, ни одного университета, ни одной элитной школы — художественной, спортивной, какой угодно — в Европе, процветание которых не зависело бы от русских педагогов (русских, я имею в виду, пришедших из России, точно так же, как это принято во всем мире: если британцы, то это британцы, хотя они могут быть любого цвета кожи). Другое дело, что мы к этому относимся с позорным пренебрежением, потому что мы участвуем на равных правах в формировании европейскую культуру, но считаем, что это… Причём делали это всегда, всё время, даже в самые тяжёлые годы, когда с культурой в России было по-разному, наши эмигранты участвовали в создании европейской культуры. И в этом смысле я хочу сказать, что развитие России — и идеологическое, и культурное — это совместное строительство европейской культуры, ничего другого. Я готов услышать любые аргументы, только не аргументы на уровне «у нас такая ментальность, у нас такая история» — история у всех разная, частично мы об этом будем говорить. Но только должны быть какие-то более или менее вразумительные аргументы для того, чтобы такие вещи оспаривать, потому что все разговоры о евразийстве дальше разговоров не пошли, при всём моём уважении к Гумилёву и всем остальным.
Теперь, возвращаясь к основной теме, к тому, что можно называть национальной идеологией, в связи с чем возник и сам доклад, и именно такая постановка дела, я хотел обратить внимание на следующее. Разговор о том, что нам не нужна идеология, поскольку у нас есть культура, о чём бы ни шла речь, будет занимать центральное место. И здесь прежде всего будет обсуждаться тема взаимоотношений между идеологией и культурой и непосредственно связанное с этим взаимодействие власти и того, что у нас называется «интеллигенцией», а в Европе — «людьми интеллектуального труда, интеллектуальных профессий». Это несовпадающие объекты, но более близкого соответствия этих понятий пока добиться не удается.
И, наконец, уже говоря об идеологии, то есть об основной цели доклада, отмечу, что тут есть три момента. Во-первых, о чём вообще идёт речь, когда мы говорим об идеологии, по крайней мере в данном докладе. Не берусь давать глобальное определение, выходя за рамки существующих, одно из них приводится в тезисах. Во-вторых, существует функциональная характеристика: то, что называется идеологией, — это нечто, произрастающее самостоятельно или допускающее на себя какие-то воздействия, то есть можно с этим что-то делать. И в-третьих, зададимся вопросом: есть ли опыт того, что можно назвать работой над идеологией, на который можно, если не опереться, то хотя бы сослаться в этой связи. Но сначала надо договориться о понятии «идеология», а это не так уж и просто. Если возьмём кондовый «Философский словарь» 1983 года, то там идеологией называется «система взглядов людей, в которых осознаются и оцениваются отношения людей к действительности, друг к другу, социальные проблемы и конфликты, а также содержатся цели, программы социальной деятельности, направленные на закрепление или изменение развития данных общественных отношений». В этой связи обычно говорят: «Это же мировоззрение». Нет, тут есть одна очень важная для нашей темы деталь. Мировоззрение предполагает наличие субъекта, это чьё-то мировоззрение. Идеология — это то, что предлагается человеку, для того чтобы он сам или с чьей-то помощью, или чтобы её ему навязали, но, по крайней мере, он ещё должен сделать сам или под чьим-то влиянием какое-то действие для того, чтобы идеологию превратить в своё мировоззрение.
Вроде бы пока всё это идёт на схоластическом уровне, тем не менее это важно, и постараюсь это показать. В этом смысле возникает очень существенный вопрос, значительно меньше объясняющий позиции неприятия идеологической тематики нашей интеллигентной элитой и связанный с тем, что действительно мы от любой идеологии, которая у нас была, натерпелись до услады души, как говорится, что идеологию, хорошая ли она была или плохая, её всегда нам навязывали, и в этом качестве идеология нам не нужна. Но если мы говорим об идеологии в более широком смысле, в том, который описывается приведённым определением, то здесь вопрос о том, нужна она или не нужна, не стоит. Это то, что существует для каждого человека в каждом обществе, в каждой группе и так далее. В этой связи наиболее интересным для понимания ситуации является различение понятий тотальной и частичной идеологии у Карла Мангейма, который говорит, что да, есть то, что называется тотальной идеологией. Это то, с чем живет человек, нация, территория — любое объединение людей и любой индивид, и это является содержанием его духовной жизни. Но есть и частичная идеология, то есть то, что формулируется в развитом обществе в виде программ политических партий. Программа и, соответственно, идейный строй партии и представляют собой частичную идеологию, то есть партия, вербуя сторонников, провозглашает ту или иную идеологию для достижения тех или иных политических успехов.
В этой связи трагический опыт России очень показателен и в значительной степени объясняет реакцию. Дело в том, что, начиная с 20-х годов XIX века, реагируя на идущее из Франции вольнодумство, государство в России всегда культивировало и поддерживало одну из частичных идеологий. Например, несколько позже это было выражено в виде трёхчленной формулы графа Уварова «самодержавие, православие, законность». И дело не в том, хорошей или плохой была поддерживаемая властью частичная идеология, дело в том, что сама по себе монополия одной политической идеологии оказывалась для общества крайне разрушительной, потому что никакие аргументы не могут заставить всех людей думать одинаково. Но если одна из точек зрения поддерживается властью, а власть — это сила, которая существует и действует в обществе, потому что целый ряд общественных отношений не может быть урегулирован на уровне представлений о добре, зле и справедливости из-за различных групп интересов, то монополизация одной политической идеологии и её силовая поддержка привели к тому, что практически на протяжении всего XIX века, во всяком случае — двух его последних третей, все конкурирующие идеологии могли развиваться только как идеологии экстремистские, потому что они должны были конкурировать с гигантской машиной, поддержанной всей властью государства. Это видно на судьбах многих людей, которыми гордиться Россия или которых проклинает Россия. Все знают о Победоносцеве и главным образом говорят о нём как о яром реакционере, душившем саму идею парламентаризма и конституцию. Говорят совершенно справедливо. Но Победоносцев, как, кстати, и Пётр Вяземский, тоже впоследствии перешедший на то, что мы называем реакционными позициями, начинали как либералы-радикалы, но столкнулись с ситуацией, когда альтернативой государственной идеологии был экстремизм в самых худших его проявлениях. Они сделали свой выбор — выбор, трагический для них самих и, может быть, очень поучительный для нас. А экстремизм не имеет хороших проявлений, сколько бы нас в этом в своё время ни убеждали. К сожалению, с этой точки зрения у нас до сих пор не прочтены «Бесы». Ведь «Бесы» Достоевского для всей Европы стали учебником психологии и социальной психологии политического экстремизма. Раньше этот роман у нас запрещали, теперь разрешают, но в основу романа «Бесы» было положено содержание нашей духовной истории, и под таким углом зрения этот роман до сих пор не осмыслен. И нужно сказать, что когда к власти пришли большевики, то ситуация, кардинально поменявшись в семантическом плане, оставила схему нетронутой: большевики начали ровно с того же, на чём им удалось покончить со своими противниками — с установления своей политической идеологии как идеологии государственной и с уничтожения (народ-то был уже более продвинутым, в том числе и в физическом смысле) носителей идеологии противоположной. В августе исполнится 85 лет начала Первой мировой войны, когда впервые в истории всех стран, по крайней мере тех, которые мы называем цивилизованными, одна из партий совершила государственную измену, сделав своим политическим девизом пораженчество и превращение войны империалистической в войну гражданскую. По всем канонам это — государственная измена, и ни с каким патриотизмом она не рифмуется. А сейчас та самая партия стоит во главе так называемого патриотического фронта. Это к вопросу о державности. Что касается православия и народности, с этим всё вроде бы понятно: оба эти сюжета известны. Именно тот слой, на котором держалась русская традиция, частично уничтожался, частично увидел перед собой «моду дальних странствий» в несколько неожиданном «убранстве», не совсем по Гумилёву, и носило это массовый характер. Так что в этом плане наш опыт вполне определённый, и реакцию на само слово «идеология» можно понять. При этом хотелось бы только напомнить, что речь идёт всё же не о русской ментальности, а о совершенно определённом социально-историческом опыте, который, в общем-то, обрели все страны, кроме, может быть, Соединенных Штатов Америки в связи с особенностями их истории. По крайней мере, все европейские страны, просто они прошли через подобное на несколько столетий раньше — во времена реформации, столетней войны, крестьянских войн и так далее. В ХIХ и ХХ веках они уже знали, насколько это опасно, хотя нам известно, что и в первой половине ХХ века многие из них не удержались от аналогичных рецидивов. Время от времени это случается с ними и сейчас, правда, уже в восточных странах. Но после второй мировой войны и до сих пор им удаётся избежать идеологического экстремизма и того, чтобы идеологические споры приводили к кровавым столкновениям. Естественно, в подавляющем большинстве западных стран существуют свои очень тяжёлые проблемы, в том числе и проблемы, приводящие к человеческим жертвам, но эти проблемы крайне редко облекаются в идеологические одежды. Здесь речь идёт о том, что был найдет способ соотнести то, что мы называем тотальной идеологией и политическими идеологиями, то есть сами политические идеологии вынуждены базироваться и ориентироваться на некоторые общие для каждого человека представления о патриотизме, родине, то есть всего того, что наполняет идеологическую оболочку. Как описать эти представления? В качестве примера я приведу, на мой взгляд, удивительно точную цитату Сергея Николаевича Булгакова — человека, по всем понятиям далекого и от преклонения перед Западом, и от либеральных взглядов. Представление о родине как центральное понятие любой национальной идеологии он характеризует следующим образом: «Родина есть священная тайна каждого человека так же, как и его рождение. Нужно особое проникновение, может быть, наиболее трудное и глубокое, чтобы познать самого себя в своей природной индивидуальности, уметь полюбить своё — род и Родину, постигнуть в ней самого себя, узнать в ней свой образ Божий». В этом определении, как в двойной спирали, связываются две главные ценностные линии идеологического континуума: с одной стороны, я сам, семья, окружающие меня люди, душа и Божий мир, а с другой — земля, дом, край, страна, Земля, раб Божий. И всё это человеком, познающим тайну, должно рассматриваться как своё. Если добиваться такого восприятия, то это задача на всю жизнь. Естественно, это не урок с пятого по восьмой класс. Но тогда сами разговоры о том, что человека нужно учить любить свою родину, беречь её, становятся такими же бессмысленными (о чём мы тоже уже забыли), как, скажем, в деревне бессмысленной является характеристика человека как хорошо работающего, потому что в деревне важно, хороший он хозяин или нет, а если он хороший хозяин, значит, то ли он сам работает, то ли может организовать работу так, что имеется конкретный результат, а работают там все. Если ты в полпятого встаёшь подоить корову, а ложишься с петухами, уже поставив молоко топиться, то сама проблема работы не является тем самым делом чести, доблести и геройства, как мы пытались её представить. Точно так же и здесь: для человека, который всё, что я перечислил, воспринимает как своё, все призывы что-то любить и беречь оказываются лишними. Правда, «беречь» очень важно в последнее время, хотя этому сейчас придается мало значения, может быть потому, что мы слишком погрязли в политической суматохе, прежде всего от своих собственных страстей.
Одно из достижений последнего десятилетия ХХ века — это удивительная и угрожающая мощь каждого человека. Благодаря миниатюризации средств массового поражения сейчас то, для чего раньше требовались целые организации и гигантская техническая поддержка, не только может стать доступным одному человеку, но и может быть использовано им, как он сочтёт нужным. Вес атомного заряда снизился до 25 килограммов, «Седан» можно перенести в рюкзаке, Интернет набит сведениями о том, как сделать взрывчатку. Ещё проще в этом смысле достать до химического и биологического оружия, которое и пронести, и распространить гораздо легче, причём одновременно идет массовое обучение наших детей, и это совершенно нормальное само по себе и правильное развитие — формирование виртуальной реальности, когда каждый получает теоретическое представление, причём «на пальцах» он это делает, как построить город, как его разрушить, как построить цивилизацию, как её разрушить. На примерах развития целого ряда политических событий там, где были экстремальные ситуации и экстремистские движения, можно увидеть, что совсем необязательно создавать какие-то крупные организации или движения для того, чтобы человека обязать или заставить что-то выполнять, либо уберечь его от каких-то действий. Та схема, которая традиционно работала в первой половине ХХ века, когда во время революции без всякого ограничения, морального и прочего, инициировались и пропагандировались действия боевого авангарда, а когда революция побеждала, боевой авангард вели в овраг и быстренько с ним разбирались, потому что для нормальной мирной жизни он не пригоден, сейчас эта схема ни в Чечне, ни в Косове не работает, потому что этот авангард абсолютно не обязательно должен существовать в виде некоторой организованной и поддающейся контролю силы. Каждый его участник оказывается слишком опасным и, самое главное, располагает достаточными разрушительными ресурсами. И никакого баланса, кроме идеологического, для регулировки этой стратегически, пожалуй, наиболее страшной перспективы ХХI века пока не изобретено, потому что то, что сейчас делается — совершенно не важно где, в Чечне или в Косове, — это провоцирование безудержного террористического ответа. Мы это уже начинаем ощущать на себе; боюсь, что Европе и Америке этого тоже недолго ждать. Ведь единственный способ бороться с машиной, когда не работают никакие документы, когда все гарантии растаптываются и вопреки конституции или Хартии Объединенных Наций система делает с тобой что угодно, она ставит человека в равное с ней положение. А поскольку система может бороться с другой системой, а против индивидуума она абсолютно беззащитна, то когда индивидуумов много и у них есть хоть какие-то ресурсы, — то ситуация становится очень опасной. И я думаю, поскольку название нашего Центра «Стратегия», то нам не худо иметь в виду и такую перспективу.
Я прошу извинения, что отвлек вас от темы. Говоря о тотальной идеологии как о некоторой альтернативе политической идеологии, то есть идеологии частичной, я хотел обратить внимание вот на что. Речь идёт не о том, что тотальная идеология — хорошо, а частичная — плохо, мы говорим о том, что попытки государства сделать частичную идеологию общенациональной и поддерживать её силами государства приводят к трагическим результатам. Есть ли у нас средства поддерживать тотальную идеологию ресурсами государства и известен ли опыт удачного использования подобных ресурсов — вот о чём идёт речь. В данном случае интересно и полезно обсудить не просто опыт поддержки тотальной идеологии государством, а опыт выстраивания взаимоотношений между государством и теми, кто может реализовать такого рода работу для достижения общей цели. И в этом смысле, конечно, у нас ситуация очень тяжёлая, поскольку уже в течение двухсот лет практически вымывались все возможности конструктивного взаимодействия центра. К сожалению, в этом плане мы отстали от тех стран, которые называем цивилизованными, не в культурном строительстве, культура у нас была и есть высокая, а в возможности прикладного использования культуры для формирования идеологии, да и цивилизации вообще. Часто цитируют высказывание Шпенглера о том, что культура умирает с цивилизацией. Если речь идёт о некоторых глобальных исторических процессах, то, честно говоря, там много спорного. Но если речь идёт о ежедневных вещах, о том, что культура создает шедевры, многие из которых потом тиражируются и создают цивилизацию, а сами шедевры остаются при этом в музеях, то эти процессы вообще мало что скажут нам об умирании цивилизации с культурой или без неё.
Развитие любой цивилизации сейчас зависит от того, насколько успешно и удачно она ассимилирует инновации — свои или чужие. Причём у нас, когда произносят слово «инновация», сразу же приходит в голову какая-то железка, технологический процесс, ноу-хау, а на самом деле в основе этого лежат социальные процессы. Для того чтобы иметь возможность ассимилировать любые технологические инновации, прежде всего нужно иметь талант и возможности формировать и ассимилировать социальные и организационные инновации. В этом плане, к сожалению, мы не умеем реально ничего, и самое обидное, что именно этому не хотим учиться. Если общество готово к принятию социальных инноваций, то оно готово к принятию и всех остальных. В частности, инновации, которые лежали в основе работы общества над тотальной идеологией, были связаны прежде всего с некоторым новым подходом к идеологии в целом и способам его воплощения, к использованию культуры как основы формирования идеологически стабильного общества. Я понимаю, что слово «использование» применительно к культуре режет ухо, но, как и всё остальное, культуру можно и нужно использовать. Это альтернатива тому, чтобы управлять ею. Вместе того чтобы управлять культурой, ей нужно дать развиваться так, как она хочет, а то, что она сделала, можно и нужно использовать на благо цивилизации. И это очень хорошо видно, в частности, на примере языка. Дело в том, что для того, чтобы культуру использовать в идеологическом плане, её следует как-то предъявить каждому человеку. Если мы говорим о том, что тотальная идеология направлена на каждого, то в этом смысле с культурой надо уметь работать. Когда мы слышим, что нам не надо идеологии, потому что у нас есть великая культуры, то и сама эта фраза, в общем, не однозначна. Во Франции есть великая культура, которая сейчас держит во франкофонной зоне практически все бывшие колонии Франции — Сенегал, африканские страны, Каледонию и даже самостоятельную территорию Квебек, которая, кстати, по уровню своего экономического и даже политического развития намного превосходит метрополию, но тем не менее в культурном плане она тянется к Франции. Или у нас есть культура подобно тому, как у Ирака есть культура Древнего Вавилона и Месопотамии — там ведь тоже была великая культура. Или как у турок есть культура Древней Византии. Во всех случаях, когда происходит срыв традиций, а у нас он произошёл точно так же, как и во многих других странах, вопрос о том, что осталась ли великая культура требует дополнительных доказательств, так как сам по себе он неочевиден. Да, действительно в нашей культуре не произошло языкового срыва, какой был в Древней Греции или Византии, тем не менее возьмите, например, Австрию — страна с одной из самых великих культур Европы в прошлом. Сейчас у неё просто нет интеллектуального ресурса для развития и использования цивилизации, поэтому само наличие культуры в прошлом какого-то народа вовсе не говорит, что она продолжает оставаться великой в том смысле, что может сейчас что-то заменить или что-то… _____(переворот плёнки)______ На Западе в основу работы с идеологией для входа в культуру используется язык. Сама идея не бог весть какая новая, по крайней мере, 200 лет назад она проработана Вильгельмом фон Гумбольтом и, может быть, в гораздо более доходчивой форме изложена Бернардом Шоу в «Пигмалионе», ведь там речь идет о превращении, грубо говоря, дикой девицы в англичанку, но вовсе не в аристократку. Обучением английскому языку профессор Хиггинс превращает Элизу Дулитл в нормального цивилизованного человека, который может общаться с любым другим англичанином, независимо от того, к какому слою он относится. Единственная проблема здесь — это проблема ресурса, потому что к каждой Элизе Дулитл приставить по профессору Хиггинсу довольно затруднительно. И в этом плане была найдена очень интересная инновация, которая заключалась в том, что во всех странах, о которых я говорю — Англия, Франция, Германия, Испания и так далее, — было найдено компактное и внятное представление языка в виде набора словарей. В набор входят орфографический словарь, этимологический, стилистический, словарь рифм и так далее, он начинается с орфографического словаря и заканчивается словарем цитат. Причём это не просто набор словарей, а набор, который признается представителем языкового стандарта этого периода, то есть они имеют статус государственного стандарта.
Это не научные словари. Все эти научные словари практически у нас есть, но ими нормальный человек, не специалист, если и может пользоваться, то с гигантским трудом, на который редко кто решается. Нет, это словари, рассчитанные на каждую семью и издаваемые гигантскими тиражами, и по тиражам и коммерческому спросу они конкурируют с бестселлерами всех остальных жанров. Статус государственного стандарта крайне важен, потому что каждому человеку словарь обеспечивает некоторую систему представлений для входа в культуру. А какие представления даёт язык? Представления о нормах: попробуйте что-нибудь изменить в языке. Представления о стабильности: ни один режим не удерживается на таких длительных промежутках времени, на каких меняется язык, языковые изменения происходят на гораздо более протяженных промежутках времени. Представления о ценностях, богатстве, культуре, я имею в виду цитатный словарь культуры. Конечно же, это не здание культуры, а только вход в нее, фундамент… Но без фундамента всё здание выглядит как груда кирпичей и строительных модулей, и об этом тоже помнят, и на базе этого строится языковая политика как совершенно определённая, не зависящая от других форм политики государственная политика (и международная). Ориентирована эта политика не на страну и её население, не на общество, а на языковое сообщество. Сообщество с социологической точки зрения (я хочу уточнить, потому что у нас-то это слово используется как угодно) есть некоторая специальная социальная структура, в которой предполагается, кроме всего остального, естественно: (а) свободное членство, (б) рассеянные санкции и (в) отсутствие властных отношений. Поскольку в сообществе свободное членство, то значит: тот, кто не с нами, тот не с нами; тот, кто не разделяет наши правила, не является членом сообщества. Здесь властные отношения оказываются не нужными, и, соответственно, вся эта политическая рамка тоже оказывается несущественной, она существует сама по себе, но она не существенная. И, наконец, что такое рассеянная санкция, если кто-то не знает? Скажем, если в западной науке крупный ученый (это бывало много раз) подписывает статью аспиранта, в которой делается открытие, оказывающееся несостоятельным, то есть «липа» по разным причинам — по небрежности, по ошибке, по любому поводу — никто никаких следствий не устраивает. Этот человек, не аспирант, конечно, а эта крупная фигура, сразу же теряет авторитет. В чём это выражается? Ему перестают присылать приглашения в качестве докладчика, его забывают пригласить оппонентом и так далее. То есть сообщество реагирует целиком, не устраивая каких-то юридических процедур и процессов, а реагируя совершенно определённым образом. Это тоже распространенная вещь, а самое главное, что эта реакция абсолютно беспощадная, потому что объяснять некому и нечего. Ещё раз повторяю: языковое представление о культуре прежде всего адресовано языковому сообществу там, где оно существует, и совершенно неважно, живут ли эти французы в Квебеке, в Новой Каледонии или в Сенегале (я имею в виду людей, относящих себя к французскому языковому сообществу), они испытывают влияние национальной французской идеологии, и на этом фундаменте строятся уже все остальные идеологические действия. Более того, те самые политические частичные идеологии имеют шансы на успех только в том случае, если они оперируют к идеологии тотальной, если те представления о самом себе, о доме, о патриотизме и так далее опираются в политической программе на эти первичные, если угодно, представления в тотальной идеологии, они имеют шансы на успех, и в этом смысле, как и во всех остальных случаях, некоторые ограниченные. Но весьма действенные способы борьбы с экстремизмом удаётся реализовать в действительности.
Вот, собственно, всё, на чём я хотел сегодня остановиться. Единственное, я бы хотел ещё сказать одну очень для меня существенную вещь о ситуации у нас и о том, что говорят: «Нам надо сделать конструктивную программу, тогда всё решится, и опять можно будет жить спокойно». Понимаете в чём дело? Если речь идёт не о компьютерной программе, которая работает в специально созданном железе и специально сформированной системной среде, то ничего на выйдет. Любая другая программа, какая бы она хорошая ни была, предполагает для своей реализации согласованное и координированное взаимодействие большого числа людей. И когда говорят о том, что нашей интеллигенции нужна какая-то программа и концепция, у меня, честно говоря, более чем пессимистическое представление, потому что есть несколько примеров, которые я привожу здесь… Ну, пожалуйста, самый простой пример. Кончилась черная ночь, пришёл светлый день и начали публиковаться Макс Вебер, Торстейн Веблен, Эмиль Дюркгейм, огромное количество сборников, произведений представителей мировой общественной мысли, в том числе и русских — те же Сергей Булгаков, Николай Бердяев, Семён Франк… И что же мы видим? Для кого они публикуются? В первую очередь для тех, кто учится, для студентов. Сама мысль, что студенты будут читать вот этих великолепных авторов собраниями сочинений — мысль, конечно же, вздорная, и она не приходит в голову профессорам, которые ставят на титулах свои имена, но почему-то на предметном указателе, то есть инструменте, который может сделать эту книжку работающей, экономят. И вот посмотрите, всё это издано, и всё это… На Западе в конце века поняли эту простую вещь. Это мелочь.
Второй пример покрупнее. Наша милая Дума принимает закон о «О свободе совести и религиозных объединениях», в котором четыре религии объявлены государственными, но дело ведь в том, что таковыми объявляются религии, канонические тексты которых отсутствуют на всех языках Российской Федерации. Фактически это религии, которые в России существуют на уровне сект. Что скажет любой проповедник, то и есть ислам (иудаизм, буддизм). Человек не может сверить то, что говорит ему проповедник, далеко не всегда грамотный и честный, с каким бы то ни было текстовым каноном. И что интересно, конечно, ни депутаты, ни высокоумные эксперты, ни наша милая интеллигенция, которая говорит, что у нас есть великая культура, эту деталь пропускает. А после этого в той же самой Думе сейчас предлагается такая простенькая вещь, как федеральный образовательный стандарт, в котором вообще отсутствует родная литература. И опять-таки в это время мы можем обсуждать проказника-прокурора, ублюдка-генерала, что угодно. Вокруг этого водится весь хоровод, а пустячок а образовательном стандарте вроде бы выпадает из-под внимания. Поэтому сама идея о том, что такая программа, какая бы она ни была хорошая, кого-то объединит и будет как-то реализована, у меня, честно говоря, особого оптимизма не вызывает. Скорее наоборот, хотя работа над такого рода проектами — в частности, над сборниками словарей и над их изданием и реализацией — будет идти. И может быть, если они будут реализованы массовыми тиражами, то, дойдя до другого, гораздо более, на мой взгляд, перспективного слоя интеллигенции — учителей, библиотекарей, то есть до тех, кто работает действительно с культурой и её будущими и настоящими носителями, тогда, может быть, мы получим ту обратную связь, которая позволит формулировки или опыт Запада в модифицированной, может быть, и более эффективной форме переводить уже и в нашу практическую плоскость. Практическую — в смысле Иммануила Канта, который считал, что практическая проблема отличается от теоретической не тем, что в практической проблеме думают руками, а тем, что для её решения одних интеллектуальных усилий недостаточно, поскольку она обязательно имеет нравственную составляющую. Спасибо, извините, если это все было не очень внятно и связано…
Геннадий Бурбулис. Нет, спасибо большое, пожалуйста, уважаемые коллеги, наши вопросы, наша дискуссия. Что касается закона о свободе совести, я не настаиваю, но мне кажется, что такого категорического определения, как государственные религии, в законе нет. Оно по сути своей невозможно, поскольку…
Эдуард Мирский. Нет, там есть разделение на «чистых» и «нечистых».
Геннадий Бурбулис. Не та норма, не та норма. Так ведь?
Эдуард Мирский. Ну, если депутат не знает, то нам-то, серым, откуда?
Геннадий Бурбулис (в ответ на реплику). Нет, я говорю про закон и его норму. Пожалуйста, вопросы.
Анатолий Антонов. Вы сказали об использовании культуры. Какая культура имеется в виду? Не можете ли вы сформулировать более конкретно, потому что с точки зрения феминистской методологии можно сказать о том, что неплохо было бы учесть женскую культуру, женские взгляды на мир. Более широкий подход… Понимаете, я хочу услышать не просто апелляцию к культуре, она как-то абстрактно у вас прозвучала, а могут быть совершенно разные культуры в рамках культуры. И на какую культуру надо опираться, чтобы ее использовать в идеологическом плане?
Эдуард Мирский. Что значит «разные культуры»? Я говорил о национальной культуре. Я говорил, что используется не культура целиком, а отдельные — их может быть сто процентов — произведения культуры или шедевры культуры как основа для инноваций, делающих цивилизацию. Нормальная совершенно ситуация. То, о чем вы говорите: возможно ли использование той или иной феминистской идеологии, допустим? А почему нет? Будет ли она признана обществом или какой-то его частью, будет ли она предметом обсуждения и будет ли она способствовать цивилизации в этом смысле — это вопросы, на которые общество и даст ответ. Но для этого она должна быть опять-таки сформулирована в некоторых… (реплику или вопрос не слышно)… Тогда я отвечу, чтобы было понятно. Я говорил о том, что Штаты стоят несколько особняком. Дело в том, что в Штатах эта сторона существует столько, сколько существует государство. Государство, созданное по тексту, потому что любой закон, любое юридическое действие Соединенных Штатов опирается не на кодекс, а на Конституцию и на Хартию прав человека. Это одна сторона дела. И вторая сторона дела, что это единственная страна, в которой прописано, что должен сделать, что может сделать гражданин для любого действия — для того, чтобы сменить президента, парламент, сенат, для того чтобы ввести новый закон, и так далее. Гражданин — не депутат, не партия, никто, а один гражданин. Вот как гражданин я должен набрать столько-то подписей, получить одобрение у такого-то количества… В обычной практике одной жизни на это не хватит, но если я очень на это заряжен, если я, скажем, разделяю феминистские действия или, наоборот, стою на позиции мужского шовинизма и хочу закрепить это законодательно, или хочу сделать президентом того, кто в этом меня поддержит, то для меня прописана вся процедура. «Для меня» — это для каждого человека. Понятно, да? Вот основа культурной инновации, социальной. И неслучайно Соединенные Штаты, которые совершенно разнуздано ведут себя во внешней политике, корректны у себя в стране. Вы видели, что происходит, когда во внутренней политике тот же президент допускает себе минимальную вольность. Оказывается, бомбёжки Ирана и Косово соизмеримы в общественном мнении с сексуальной жизнью того или иного политика. И не только в общественном мнении, но и в юридическом смысле. Не знаю, ответил ли я на ваш вопрос.
Вопрос. Аналогию с Израилем проведите, пожалуйста: вклад евреев в европейскую культуру.
Эдуард Мирский. Извините, евреев или Израиля?
Геннадий Бурбулис. Российских евреев, живущих в Израиле!
Эдуард Мирский. Вклад Израиля в европейскую культуру, если не брать древний Израиль, пока что равен нулю, потому что в Израиле сейчас живут эмигранты — люди, которые делают или сделали этот вклад, будучи в других странах. Израиль как страна обладает огромным потенциалом, я не сомневаюсь, что он сделает этот вклад, он считает себя европейской страной и имеет на это, на мой взгляд, все основания, но вот…
Продолжение вопроса. …вклад в европейскую культуру адекватен её принятию или нет?
Эдуард Мирский. Это они должны сами решать… Я не очень понимаю… (продолжение вопроса — плохо слышно)
Эдуард Мирский. Наверное. Но я не знаю, меня этот вопрос не интересует. Это они должны решать. По крайней мере, я думаю, что арабской страной они себя едва ли считают… (Смех) Это если говорить о ближайшем окружении.
Вопрос. Эдуард Михайлович, я хотел спросить, на самом деле… (не слышно)…, касающееся языка, словарей и так далее? Потому что… (не слышно)… на следующий вопрос для моего понимания. Может быть, есть некие символы, которые… (не слышно)…выражены, имеющие большое значение для национальной традиции…
(через некоторое время запись была восстановлена)
Игорь Яковенко. Я могу начать? Яковенко Игорь Григорьевич, культуролог, политолог, работаю в Институте национальных проблем образования. У меня этот доклад вызвал сложные, многообразные чувства, и я хотел бы начать с вещей очень частных. Скажем, я твердо убеждён в том, что Россия по цивилизации принадлежит к Европе, но вот по формальным географическим соображениям — это мне кажется не самым серьёзным аргументом. Начнем с того, что граница по Уралу — это чисто конвенциональная граница. Скажем, для эпохи Римской империи или Карла Великого за пределами Священной Римской империи начинались варвары, начиналась Азия. Потом исторически мы видели, что цивилизационная граница собственно Европы и не Европы лежит совсем не по Уралу. Тем не менее Россия — разумеется, европейская страна, потому что она христианская, то есть по цивилизациеобразующей конфессии, и при всех проблемах православия, католицизма, протестантизма она по генезису христианская, стало быть несет в себе личность в потенции автономную. Впрочем, мы знаем христианскую страну Эфиопию, которую ни при каких обстоятельствах я бы к Европе не относил по понятным соображениям. Но это частный момент.
К вопросу о национальной идеологии у меня есть два фундаментальных замечания. В докладе структурировалась и рефлексировалась идея идеологии: что есть идеология, какие есть идеологии. Но почему-то слово «национальная» (а ведь тема из состоит двух понятий — «национальная» и «идеология») как-то вообще была выброшена за предел разговора, но сейчас к этому я вернусь.
И второе. Я глубоко убежден, но это, видимо, эмпирически, что нет ни одного нормального стабильного национального государства, в котором не было бы своей более или менее отрефлексированной, устойчивой идеологии. Мне-то грешным делом думается, что национальные идеологии — это некоторое структурирование мировоззрения, и как таковая национальная идеология решает проблемы … человека в бытии, ориентации во Вселенной… (обрыв записи по техническим причинам) …
Геннадий Бурбулис. Эдуард Михайлович сейчас сделает заключение перед традиционным фуршетом, разрешите мне несколько слов в дискуссии. Я считаю, что очень интересной, а для меня и крайне полезной была работа, которую сегодня представил Эдуард Михайлович. И некоторые выводы я для себя сделал, бережно относясь к подходам Мирского, и они таковы.
На самом деле идеология существует независимо от того, говорим мы о ней или не говорим, целенаправленно формируем мы её или не формируем. Это нечто онтологически предопределенное, и трудность состоит в том, чтобы это существование, во-первых, правильно осознать, а во-вторых, каким-то полезным образом для функционирования общества и государства направить. Ключевой для меня была первая формула. Она не очень строгая, но очень характерная. Вы говорили: мировоззрение — это всегда чьё-то мировоззрение, есть субъект того или иного мировоззрения, а идеология — это всегда для кого-то. Поэтому речь идёт о том, что идеология — не есть нечто самостоятельное и предметно, качественно выделяемое в чистом виде, а это то, что имеет регулятивную функцию в рамках определённого социально направленного и ценностного проявления, — то, что вы назвали интересом. А если это так, то при нашем классическом образовании мы можем вспомнить уроки и ленинские, и марксовские, и немецкую идеологию как таковую, и то, как частный интерес активной социальной группы, то бишь класса, продаётся, подаётся или передаётся как всеобщий. Мы можем вспомнить и тот момент, когда наступает необходимость этот «всеобщий» интерес всячески интерпретировать. И тут всё применимо — и культура, и публицистика, и все трансляторы, какие только есть в арсенале… Возникает вопрос: что с нами сегодня происходит в этой связи? Самое удивительное, что 10 лет понадобилось, чтобы осознать, что существуют реалии переходного периода. Они специфические, и чем быстрее, охотнее мы заинтересуемся этими реалиями, чем системнее и объективнее мы постараемся сформулировать закономерности этого переходного периода, тем нормальнее будем жить — не ложно страдая об утерянном, не форсированно заглатывая желаемое, а воспримем реальность более по-человечески. Это первое.
Второе. Если в переходном периоде происходит объективное обновление системы ценностей, тех самых коренных ценностей, которые выступают регуляторами в отношениях между людьми, в общественных, исторических отношениях, мы должны сейчас подумать о том, есть ли сегодня в этой многоликой и совершенно не интегрированной общественной массе некие объединяющие регулятивы. А если они есть, то в чём они выражаются. И пример с Югославией, с Косово и бомбёжкой удивительно интересный.
Я вспоминаю, мы говорили очень много, в том числе и здесь, когда началось безумие чеченской войны. Вспомните, там был один сюжет. В политической дикости или грубости власть рассчитывала на то, что в стране немедленно возникнет античеченская психоформа. Мы как бы там за вас начинаем разбираться, а вы нам здесь помогите. Не произошло этого. То есть был очень мощный расчёт, что начнётся внутреннее разбирательство, что побегут искать этих чеченцев по всем базарам и станут разбираться с ними уже по всему полю страны. Не произошло: власть оказалась изолированной в этом отношении от возможной поддержки. А сегодня, к сожалению, происходит обратное. Там где-то звучит, и оно зажигает больше, чем в прошлый раз всосалось в память… Я хочу это понять — почему? Во-первых, мне кажется, что эти четыре года много что сделали, и в 1994 году рассчитывать на психологическую реакцию массового сознания было опрометчиво, потому что там был еще зазор между утопическим ожиданием каких-то результатов от случившегося и усталостью от тех испытаний, которые пережиты, и тех, которые ещё ожидаются. Сейчас несколько иное, на мой взгляд, психологическое состояние в обществе. Уже очевидно, что успешно идёт процесс адаптации к очень опасному длительному периоду неопределённости, но эта адаптация связана с наработкой множества навыков самовыживания, встраивания в какие-то микроформы существования, и она ещё долго может продолжаться. Но когда вдруг появляется объект, не требующий серьёзной интеллектуально-ценностной проработки, но психологически привлекательный, то здесь мы получаем опасную реакцию. Поэтому я очень недоволен тем, что пытаются списать на Зюганова, на коммунистов эксплуатацию этой эмоции как политический и идеологический приём. На мой взгляд, глубже здесь проблема, тревожнее, и болезненнее.
Третий момент. Эдуард Михайлович постоянно подчёркивал, что он как бы демонстративно вывел политику из этого комплекса поисковых проблем. Мне кажется, что здесь, с одной стороны, есть некая интеллектуальная надменность, а с другой стороны, какое-то концептуальное лукавство, потому что одна из закономерностей переходного периода заключается именно в том, что нормальностью является активная и массовая приобщенность людей к политическому самоопределению. И если это так, то мы должны, даже если это вызывает у нас антипатию, а ум отказывается в этом направлении думать и сразу засыпает, тем не менее расшифровывать эту зависимость всей системы общественных настроений от политического состояния общества. Хотим мы этого или не хотим, политика в России ещё долгие годы будет определять духовный строй интеллигенции, заполнять тайники массового сознания. А если вспомнить, что мы измождены бесконечными выборами, референдумами и это стало уже привычным и превратилось в инструмент изощрённой манипуляции, в которую встроились все ____(переворот плёнки)_____
Эдуард Михайлович говорил: Соединенные Штаты Америки — страна, уникальная тем, что культурно-идеологически она организована таким образом, что может быть вся понята через взаимоотношения текста и поведения. Было такое? (Эдуард Мирский: Примерно…)
Сейчас мы заканчиваем одну работу, в которой поставили задачу: проанализировать Послания Президента Российской Федерации Федеральному Собранию, то есть обществу. Сегодня он передал пятое такое Послание. Интерес большой, потому что в работе над первыми двумя Посланиями я активно участвовал и в принципе лучше многих представляю, что задумывалось под этой конституционной формой. По сути своей Послание должно было служить инструментом политического управления. Никакой я не открою здесь тайны, но очень обидно и грустно признавать, что в основе своей суть Послания как конституционного документа заключается в одном: оно должно объективно оценивать и задавать целевой стратегический вектор развития страны, государства и общества на предстоящий исторический и политический год. Поскольку речь идёт об одном и том же должностном лице, то уместно предложить какую-то систему критериев, по которым писались Послания: насколько они отражали реальную жизнь в стране, как они корректировались, полностью ли они исполнялись, а если фрагментарно, то в каких частях. Так вот, рабочий вывод такой, что эта самая рабочая структура и концепция послания каждый раз придумывались заново, что у власти не было той внятной стратегической задачи, которую она могла бы решать, а все эти заклинания про демократию, реформы, про рынок и стабилизацию являются терминами, употребляемыми как угодно.
Получается, что в нормально образованном политически-властном государстве этот документ и мог бы быть той ненавязчивой квинтэссенцией, которая и расставляла бы эти самые знаки, фиксировала бы систему ценностей и показывала некоторые механизмы её достижения, причём именно в том специфическом государственно-управленческом смысле, который подразумевает президентская должность. Ничего подобного нет. Бросается в глаза мешанина акцентов, почётное место занимает конъюнктура текущего дня, переполняют текст словесные заклинания, есть утопическая, почти коммунистическая вера в слово, как таковое, помимо всякой реальности (Эдуард Мирский. Сначала было слово…), и, кроме слова, ничего не остаётся… (Эдуард Мирский. И слово было у Бога, и слово было Бог.). Поэтому я считаю, что в нашу картину понимания России мы сегодня закладываем очень интересный и своевременный сюжет, и буду настаивать, чтобы Эдуард Михайлович и все призывавшие к нему присоединиться, продолжили это в нашу общую копилку концепции «Понять Россию сегодня».
Эдуард Мирский. Я могу высказать только глубокую благодарность…
____(Далее записи нет, видимо, по техническим причинам)___